– Привет, Чарлз.

Была среда, пятнадцать минут одиннадцатого вечера. Я сидел дома в кабинете и сторожил телефон. И страшно нервничал, когда он звонил. Я брал трубку и ждал, кто скажет «алло». Самый быстродействующий автоответчик в мире: первый сигнал – и трубка у меня в руках. Я знал: он позвонит – и не хотел, чтобы на него нарвалась Диана.

– Зачем ты стоял у моего дома?

– А это разве был я?

– Я спрашиваю: что ты здесь делал?

– Должно быть, прогуливался.

– Что ты хочешь? Что?

– А ты что хочешь?

Я слегка опешил:

– Ты хочешь знать, чего я хочу?

– Именно. Давай выкладывай.

Я хотел, во-первых, чтобы Васкес прекратил шляться к моему дому и, во-вторых, чтобы он больше не звонил мне домой. Этого было бы вполне достаточно.

– Я хочу, чтобы ты оставил меня в покое, – ответил я.

– Договорились.

– Я не очень понял, что ты имеешь в виду.

– Не знаешь, что значит «договорились»? Ты сказал, ты хочешь, чтобы я оставил тебя в покое. Я ответил: «Договорились».

– Отлично. – Глупо, но в моем голосе прозвучала надежда, хотя я понимал, понимал…

– Только дай мне еще денег.

Вот оно – еще денег.

– Я тебе дал денег. И предупредил, что это все.

– Это было тогда. А мы говорим теперь.

– Нет.

В кассе ничего не было, казна опустела. Однажды я забрался в фонд Анны, но больше этого не повторится.

– Ты совсем дурак?

Возможно.

– У меня больше нет для тебя денег.

– Послушай, Чарлз. Мы оба знаем, что деньги у тебя есть. И ты мне их дашь, поскольку мы оба знаем, что случится, если ты заартачишься.

Что касается меня, я не знал. Только мог догадываться.

Я спросил его, сколько он хочет, хотя мне было наплевать на то, сколь далеко простирается его жадность.

– Сто кусков, – ответил Васкес.

Мне не следовало удивляться, но я все-таки удивился.

Вот это инфляция! В мгновение ока то, за что я недавно отдал десять тысяч, подорожало на порядок. Но кто сумеет определить цену жизни? Или цену трех жизней? Какой нынче прейскурант на жену и дочь? Такса за то, чтобы смотреть своим близким в глаза и не замечать в них ответного презрения? Может быть, сто тысяч еще дешево? Не исключено, что мне предлагают хорошую сделку.

– Я жду, – поторопил меня Васкес.

«Жди хоть до скончания века, – подумал я. – Мне не по силам такая сделка».

И кроме того, это вовсе не конец. Разве не таков смысл шантажа? Разве шантажом, как и Вселенной, не управляют непреложные законы? Разве шантаж в отличие от Вселенной конечен? Сколько бы Васкес не утверждал, что на этом все прекратится, он лжет. Он остановится только тогда, когда остановлю его я. В этом простая истина, не понять ее способен только идиот. А я не идиот, всего лишь дурак. Другое дело, что я не имел представления, как отвязаться от Васкеса. Ответить «нет» и надеяться на лучшее?

– У меня нет таких денег, – сказал я и положил трубку на рычаг.

Когда на следующее утро Уинстон принес почту ко мне в кабинет, я лежал, навалившись грудью на стол.

– Ты умер или притворяешься? – спросил он.

– Не знаю. Такое ощущение, что умер.

– Тогда разреши, я заберу твой компьютер.

Я поднял глаза, и Уинстон замахал руками:

– Шучу-шучу.

Уинстон держался как ни в чем не бывало. Никакого обхаживания, никакого лизоблюдства, подхалимничанья, притворного унижения. Если он меня и побаивался, то умело скрывал свой страх. В то же время разговоры насчет пропажи компьютеров поутихли. Не исключено, что Уинстон в самом деле образумился.

– Нет, серьезно, что случилось? – встревожился он.

«С чего начать? Да и стоит ли выкладывать Уинстону все, что наболело на душе?»

– Слушай, а как там? – ответил я вопросом на вопрос.

– Где? – не понял он.

– В тюрьме.

Уинстон потемнел лицом – только что оно было солнечным и вдруг подернулось грозовыми облаками.

– Почему ты спрашиваешь?

– Просто так. Любопытство заело.

– Трудно объяснить тем, кто там не был. – Его голос остался ровным. Наверное, он надеялся, что я на этом отстану.

Но я не отстал. И хотя Уинстон был не обязан мне отвечать, видимо, он почувствовал себя обязанным, потому что ответил:

– Ты в самом деле хочешь знать, как там, в тюрьме?

– Да.

– Там… все равно что ходить по канату… – Он помолчал, давая мне время проникнуться смыслом простого сравнения. – Все равно что ходить по канату. Только нельзя сойти, и все внимание – на то, чтобы не упасть и не разбиться до смерти. Все двадцать четыре часа в сутки, понял? Любыми силами стараешься ни во что не впутаться – твердишь, словно мантру: нельзя! – потому что, если во что-нибудь впутаешься, это всегда очень плохо. Поэтому пытаешься никого не замечать, ходишь тише воды, ниже травы. Но это требует огромной сосредоточенности. Надо уметь притвориться слепым, потому что вокруг творятся ужасные вещи – такое мерзкое дерьмо, хуже не бывает. Насилие, избиение, поножовщина – всякие бандитские штучки. Постоянно стараешься казаться незаметным. Знаешь, как не сладко, если тебя замечают?

– Могу представить, – отозвался я.

– Нет, приятель, не можешь. Это самая ужасная вещь на свете. Немыслимая. Рано или поздно ты во что-нибудь впутаешься, потому что тебя непременно впутают.

– И тебя тоже впутали.

– Да. Я был лакомым кусочком, потому что был один. Тот, кто ни с кем не связан, всегда лакомый кусочек.

– И тебя?..

– Нет. Только потому, что я избил того типа, который на меня полез, и получил два месяца строгого режима: постоянно в камере, выход только в душ. И никаких прогулок. Ничего. Но это было как раз то, что надо, потому что я прекрасно понимал: стоит мне выйти из клетки, и я попаду в переплет, потому что тот парень, которого я избил, был в банде.

– И как же ты поступил?

– Связался с людьми.

– Какими?

– С бандитами. Кто же еще заправляет в тюрьме?

– Так просто?

– Нет. Мне пришлось заслужить их доверие. Видишь ли, Чарлз, в тюрьме ничего не дается бесплатно – все имеет свою цену.

– И какова же была цена?

– Цена? Я должен был кое в кого воткнуть нож. Так сказать, инициация кровью. Только кровь была не моя. Вот так оказываются в банде. Надо кого-нибудь замочить.

– Кто они такие?

– Ты о ком?

– О бандитах.

– Ах о них… Кучка ребятишек. Приятные парни, тебе бы понравились. С очень твердыми убеждениями. Например, что все черные – недочеловеки. Как и латиносы. Евреев они тоже не жалуют. А в остальном – превосходные люди.

Я опустил взгляд на татуировку Уинстона. Может, «АБ» означало вовсе не «Аманда Барнс»?

– Эту татуировку тебе сделали в тюрьме?

– Тебя не проведешь, – улыбнулся он. – Почетный член Арийского братства. Мы пожимали друг другу руки, и все такое.

«Уинстоном можно восхищаться, – подумал я. – Нашелся в такой ужасной обстановке и поступил так, как должен был поступить. Может быть, в этом и заключался урок».

– Увидимся вечером, – сказал он. – Только больше никаких вопросов про тюрьму. Ладно? А то у меня от них на весь день портится настроение.