— Восхитительно! — выдохнул Грэшем. Строчки эхом отдавались в его мозгу, еще более сильные, чем тогда, когда он слышал их из уст Бербеджа. Он перевел взгляд ниже, на нужные ему строки.

Сэр Генри задумался. Интересно, бывал ли тот, кто написал эти строки, там, где побывал он сам? Неужели автор, как и Грэшем, едва не пересек заповедную черту между жизнью и смертью? Кто бы ни написал это, он побывал везде, где только могут побывать люди, побывал в далеких краях, о которых другие могут только мечтать.

— Ну, как же ты не видишь?! — в отчаянии воскликнула Джейн. — Мы привыкли считать, что Бэкон, Марло, Оксфорд и прочие посылали Шекспиру свои пьесы, а он лишь слегка обрабатывал их произведения, чтобы те лучше смотрелись на сцене, после чего давал им свое имя. А вдруг все эти рукописи, которые они присылали ему, полная чушь, бездарные вирши, совершенно ни на что не годные? Что, если этот самый Шекспир наделен талантом? Что, если у него есть дар взять чью-то посредственную пьеску и превратить ее в нечто удивительное, в нечто прекрасное и возвышенное?

Грэшем сидел как громом пораженный.

— Так, может быть, все эти пьесы и впрямь обязаны гению Шекспира?..

И все тотчас встало на свои места, словно нашелся недостающий фрагмент мозаики.

— Ты хочешь сказать, что деревенский парень из Стратфорда, именем которого прикрывалась добрая половина наших аристократов и который сам не в состоянии написать ни строчки, однако способен создавать шедевры, если ему подбросить чужие мысли… Что он наделен удивительным даром языка, который и сам в себе не осознавал, пока на его стол не легли рукописи, вышедшие из-под пера других людей… Что он просто начал добавлять свое, улучшая тем самым оригинал, поначалу — небольшие куски, порой, словно вопреки самому себе, а потом, видя, что зрителям это нравится, все больше и больше, и постепенно вошел во вкус и…

— И аристократы ничего не могут с этим поделать, потому что сказать правду — значит разоблачить самих себя. Все узнают, что они написали более чем посредственные вещи. Или же эти бездари станут притворяться друг перед другом, будто они и есть настоящие авторы, ведь они явно не прочь искупаться в лучах славы…

— Боже, какая неразбериха! Честное слово, и смех и грех… и главное, как все запутано! — воскликнул Грэшем, не зная, то ли ему смеяться, то ли плакать. — Так что это за бумаги?

— Думаю, что та, на которой настоящий монолог, принадлежит самому Шекспиру. А если тебя интересует мое мнение, то убогая версия вышла из-под пера графа Оксфорда.

— Почему именно его?

— Помнишь, как ты вышел, чтобы принести вина и еды, когда мы были дома у Шекспира? Я только и делала, что расспрашивала его про пьесы, а он отделывался отговорками или молчанием. Но стоило мне спросить его о «Гамлете», потому что на тот момент это была твоя самая любимая пьеса, как он сказал, что граф Оксфорд терпеть не может ее постановку. После этого Шекспир и дальше уклонялся от любых расспросов, и это показалось мне странным, ведь он только и делал, что увиливал от ответа. Готова поспорить: строчки на второй бумаге принадлежат Оксфорду и это его собственная рука. Кстати, книжку, которая лежит на кровати, наверняка напечатал все тот же Оксфорд.

— Это почему же?

— Насколько ты помнишь, умер он в 1604 году, а до того долго хворал. Говорили, что под конец жизни Оксфорд стал странным, едва ли не помешался. Наверное, он вообразил, будто его версия — настоящая и лучшая. Вот Оксфорд и решил ее напечатать, тем более что чувствовал приближение смерти.

— Хочешь сказать, что это своего рода его завещание? — спросил Грэшем. — Но если он рассчитывал войти с этими строчками в вечность, то просто обезумел.

— Возможно, это отчасти и свело его в могилу, — задумчиво произнесла Джейн. — Книга полностью провалилась в продаже. Иначе почему, по-твоему, я приобрела ее у книготорговцев за сущие гроши? Думаю, Оксфорд рассчитывал, что его творение начнут превозносить как шедевр, но, узнав, что над ней потешаются в книжных рядах, умер от позора.

— Оксфорд умер от чумы, — поправил жену Грэшем. — В Хэкни. Или ты забыла? По этому поводу еще разразился громкий скандал. Судя по всему, он не оставил никакого завещания, и его сын забыл поставить ему надгробный памятник.

— Значит, если бы он оставил завещание, отписав все рукописи…

— Завещание пропало, — сказал Грэшем. — Наследник закопал его, потому что не хотел иметь с ним ничего общего. Просто потрясающая версия. А чтобы ее подтвердить, нам нужно найти хотя бы одну бумагу, о которой точно известно, что она написана самим Шекспиром.

Правда, нашлось кое-что получше.

Раздался стук в дверь. На пороге возник Манион и что-то швырнул к их ногам. Это оказался Шекспир — весь мокрый продрогший до костей. Одет он был в женское платье, усы и борода сбриты, однако на верхней губе уже отросла щетина, производившая странное впечатление на фоне кружевного воротника и пышной юбки.

— Вы только посмотрите, какую кралю я откопал! — гордо заявил Манион. — Решил пройтись прогуляться, а заодно поговорить с нашим человеком, который дежурит рядом с «Глобусом». Он парень зоркий, вдруг чего-нибудь углядит. И что я вижу? Откуда-то из театра выплывает вот эта самая бабешка. Ей-ей, отродясь не встречал баб с такой походкой. Вот я и решил к ней подвалить и проверить поближе — чисто из любопытства, а все остальное видите сами. Эх, знали бы вы, как он смотрелся в своем чепчике! Да не повезло, снесло ветром, когда мы ехали в лодке через реку.

— Ты, жирный, безмозглый идиот! — Такого Шекспира им еще не доводилось видеть. Выпрямившись во весь рост, он смотрел в глаза Маниону, готовый лопнуть от злости. Впервые в жизни Грэшем видел человека, которого в буквальном смысле слова трясло от гнева. — Я шел на встречу с твоим хозяином!

Даже Манион, и тот притих, видя, как разгневан человек в дурацком женском наряде. «Да, интересная фигура Уильям наш Шекспир», — подумал Грэшем. Судя по всему, драматург сдерживался всю дорогу от театра до дома на Стрэнде, однако стоило ему переступить порог, как он тотчас выплеснул все, что накопилось в его душе. Такое впечатление, будто этот человек запасает чувства, как иные запасаются на зиму провизией, чтобы потом по мере надобности извлекать ее из кладовой.

— Все кончено! — воскликнул Шекспир, поворачиваясь к Грэшему.

Его гнев явно пошел на убыль — как камень, сорвавшись с обрыва, сначала катится на полной скорости, но стоит ему достичь ровной поверхности, и он замедляет ход, останавливаясь.

— Что кончено? — не понял его Грэшем, чувствуя, как в нем самом начинает закипать гнев. Будь этот чертов лицедей либо великим артистом, либо великим мошенником — одно из двух, — сколько жизней удалось бы спасти, сколько человеческих страданий предотвратить! Так нет же. Он одновременно и великий артист, и мошенник, что только усложняет дело.

— Марло. Ваш друг Марло.

Грэшем скорее почувствовал, нежели увидел, как Джейн вся сжалась, как при упоминании этого имени ее буквально передернуло от омерзения.

— Он пришел к Бербеджу, Хеммингу и Конделу. Глупец, и я еще считал этих подлецов друзьями! Стоило им услышать звон монет, стоило им увидеть рукописи, как они предали меня…

По щекам драматурга катились слезы — нет, не жалости к самому себе. Слезы бессилия и гнева. Грэшем предложил ему сесть, Манион побежал за вином. Шекспир посмотрел на предложенный стул, сел и тотчас весь поник, словно проткнутый пузырь, из которого вышел воздух.