Мы не замечаем даже самые великие ценности, когда они привычно нас окружают. Не замечаем же мы, какое это счастье — дышать воздухом. Так же жили мы среди наших людей и не замечали этого их чудесного свойства — каждый из них был личность. Он все время о чем-то думал и что-то переживал. Посмотрите на лица людей в метро. Не боясь окружающих, люди доверчиво уходят в себя, и на лице их отражаются внутренние переживания. Один горестно нахмурился, другой чему-то улыбнулся. В метро Нью-Йорка все лица похожи на полицейских — все одинаковы, все вежливы и все настороже. Они как будто охраняют хозяина.
Истинно либеральное общество намного нетерпимее к инакомыслию, чем традиционное советское. Например, не верить в газовые камеры нацистов на Западе — уголовное преступление. В тюрьму — за неверие! Но это так, скандальная штука. И без уголовного кодекса контроль над мыслями там такой жесткий, что все само собой образуется. Я начал выезжать в капиталистические страны в 1983 г. Именно единомыслие, одинаковость разных по форме людей — вот что шокировало сильнее всего. Это как сто модификаций ВАЗ-2105 с разными формами кузова и разной окраски. Другое дело, что многим большего и не надо.
В начале 80-х годов я как-то стоял в очереди, ожидая открытия водочного отдела, у себя в микрорайоне. Чтобы убить время, очередь философствовала. Темы в таких очередях обычно брались из жизни, говорить полагалось кратко и выразительно. Перед нами экскаватор копал траншею. Возникла проблема: почему «в пятый раз» копают траншею на одном и том же месте? Почему было не уложить все коммуникации сразу? Выступило пять человек, и были даны такие объяснения, каждое из которых представляло собой целую модель:
1. Плановая система виновата — не могут разные ведомства между собой договориться. Вот если бы был хозяин…
2. Нет, тут дело не в плане. На каждой траншее можно украсть, но немного, чтобы не накрыли. Пять траншей выкопали — пять порций украли.
3. По-умному, можно было бы и украсть, и не мучиться. Система такая, что наверх поднимаются одни дураки. Вот они и не могут сделать по-умному.
4. Нет, я кое-кого из начальников знаю. Очень даже не дураки. Но почему-то им нужно действовать так, чтобы все думали, что они дураки. Тогда-то у них главное воровство и удается. А мы: «Дураки, дураки…» Сами мы дураки.
5. Сами дураки, это точно. Во-первых, копают только четвертый раз. Первый — понятно. Второй, помните, трубу разорвало, зимой горячая вода везде текла. Тут план ни при чем — такие трубы делаем, так варим. Третий раз копали — класть трубы для второй очереди квартала. Что лучше — копать еще раз или держать трубы пять лет в земле, не знаю, тут считать надо. Теперь четвертый раз копают — телефон проводят. АТС тогда не было, кабель дефицит. Ну и сидели бы восемь лет без дома, ждали бы дома вместе с телефоном. Этого хотим?
Я пришел домой и записал эти рассуждения. Как-то зачитал их на лекции по методологии в Испании. Аудитория аспирантов просто не верила, что где-то может существовать такое разнообразие мышления. Но это разнообразие может быть только тогда, когда некоторые вещи нельзя вслух говорить. Мы этого не чувствовали, а ведь тут большая проблема. Наш философ А.Ф.Лосев сказал: «Там, где есть свобода слова, нет свободы мысли».
Когда антисоветские поборники свободы получили рычаги влияния, а потом и власти, нам пришлось убедиться на опыте, что именно советское общество в его зрелой, рационализированной стадии, было несравненно терпимее, нежели та демократия, которую они установили. И дело не в эксцессах, а самом видении свободы. Вот пара случаев из моего опыта, в которых действовали демократы честные, причем относившиеся ко мне лично очень хорошо.
В апреле-мае 1991 г. по заданию В.Павлова наш Аналитический центр проводил экспертизу проекта Закона о приватизации, я руководил этой работой. После окончательного обсуждения законопроекта в Верховном Совете СССР у меня попросили резюме нашего доклада на одной странице для газеты «Политика», которую издавала депутатская группа «Союз». Руководитель этой депутатской группы был к тому же заместителем председателя Комитета по экономической реформе, который готовил законопроект. Я, естественно, дал, и газета напечатала это резюме с указанием моей должности и места работы.
На другой день демократы нашего Аналитического центра, мои старые коллеги, пришли к директору и устроили самую настоящую истерику, почти со слезами. Оказывается, им позвонил их духовный отец профессор Майминас и упрекнул — как же они могут работать в организации, сотрудники которой печатаются в газете «Политика»?
Подчеркиваю, что я дал не статью, а резюме документа, подготовленного по поручению председателя Совета Министров СССР и отправленного ему лично со всеми официальными печатями. Все формулировки в таком документе были вполне корректными и обтекаемыми. Дал я его в газету, выходящую под эгидой фракции, объединяющей большинство депутатов парламента. Казалось бы, к чему здесь может прицепиться демократ? Но истерика была столь впечатляющая, что директор попросил меня больше не публиковаться под моей фамилией, что я и выполнял почти два года.
Вот случай мягче, но для меня еще более показательный. Я подготовил статью об антропологической модели российского неолиберализма для «Вопросов философии». По сути, это был обзор ведущих западных антропологов — от Гоббса через Леви-Стросса, Лоренца и Фромма к Салинсу. Редактор, которому была поручена моя статья, мне объявил, что журнал ее не принимает. Я был удивлен: «Почему, Саша?». Ведь никаких претензий к научности или корректности быть не могло.
«Потому, что я не согласен с твоим взглядом. Редколлегия тоже», — ответил он. Удивлен я был потому, что много лет работал вместе с ним в одном институте, был дружен, имею все его книги с дарственными надписями, мы были рецензентами друг друга. Когда в советское время проходили обсуждение его статьи и книги, никому и в голову не пришло бы предложить их отвергнуть по причине «несовпадения взглядов», хотя он и был исключен из КПСС по идеологическим мотивам. Мне казалось, что в научной среде просто невозможно выговорить то, что он сказал мне совершенно спокойно.
После этого сама редколлегия журнала «Антропология и этнография» попросила меня дать статью на ту же тему. Статья понравилась, мы пили чай в редакции, время от времени меня просили уточнить то одну, то другую ссылку. А через два года мне позвонил главный редактор, очень уважаемый мною ученый и, смущаясь, попросил, если статья для меня не очень важна, отказаться от ее публикации. Ради бога, вы же сами ее просили!
Но за этими мелочами видно, что именно в этой «антисоветски демократической» интеллигенции сосредоточены и имманентно ей присущи крайне антидемократические принципы, которых не было именно в «советской части советского строя». За последние десять лет выяснилось и то, что раньше было не так явно: с этим антидемократизмом неразрывно сцеплена античеловечность, отсутствие самого простого сострадания к человеку.
Наши нынешние либералы-утописты считают, что, отказываясь от идеала равенства, они утверждают идеал свободы. При этом они и малого усилия не хотят сделать, чтобы выяснить, а что же означает свобода в наших конкретных условиях. Перед их глазами разыгрывается драма: наделение меньшинства свободой разворовать общенародное достояние оборачивается лишением самых фундаментальных свобод подавляющего большинства граждан. Вспомним, что говорил один из самых авторитетных идеологов «социально ориентированного капитализма» премьер-министр Швеции Улоф Пальме: «Бедность — это цепи для человека. Сегодня подавляющее большинство людей считает, что свобода от нищеты и голода гоpаздо важнее многих дpугих пpав. Свобода пpедполагает чувство увеpенности. Стpах пеpед будущим, пеpед насущными экономическими пpоблемами, пеpед болезнями и безpаботицей пpевpащает свободу в бессмысленную абстpакцию».
Почему же этого наши интеллигенты не хотели услышать? Ведь они помогли отнять у большой части народа «свободу от нищеты и голода», всучив вместо этого «бессмысленную абстракцию». Почему с таким энтузиазмом прославляли они грядущую безработицу и ликвидацию «уравниловки», бесплатного образования и всего того, что всей массе наших людей давало очень важные элементы свободы? Неужели интеллигент может представить себе страдания других, лишь испытав их на своей шкуре?
