Ко многим левым идеологам я обращался с вопросом: по каким критериям вы обнаружили кризис, а тем более крах советского социализма? Мне отвечали даже с возмущением: да ты что, слепой, сам не видишь? Я честно признавал, что не вижу и прошу объяснить внятно, нормальным языком. Мне говорили: но ведь крах налицо, Запад нас победил. Да, но ведь это разные вещи. Разве убийца всегда прав?
Бывает, что красавцу-парню, здоровяку, какой-то хилый сифилитик воткнет под лопатку нож, и парень падает замертво. Можно ли сказать: его организм потерпел крах, видимо, был в маразме? Сказать-то можно, но это будет глупость. Из этого еще не следует, что наш строй был здоровяком, но следует, что факт убийства о здоровье убитого ничего не говорит.
Казалось бы, вопрос об эффективности советской экономики сейчас абсолютно ясен после того, как мы повидали в России экономику Гайдара-Черномырдина-Касьянова. Поначалу еще можно было подозревать их в каких-то злодейских замыслах, но сегодня-то видно, что лучше они в принципе сделать на могут. Дальше у них будет только хуже. Ликвидация плановой системы в СССР, кем бы она ни была проведена, привела бы именно к этому результату — немного хуже, немного лучше в мелочах. Разрушение советской системы быстро и необратимо убивает науку, технологию и образование. РФ утрачивает облик цивилизованной страны, а значит, понятие экономической эффективности вообще теряет смысл. Огромные массы людей уже просто заняты поиском пропитания — образно говоря, заняты собирательством съедобных кореньев.
Самый главный, обобщающий и абсолютный результат того, что произошло с Россией в результате убийства советского строя, это вымирание народа. Это видно из динамики рождений и смертей (рис. 24).
Если же думать о будущем, то из всего, что сделали с Россией, я бы выделил две взаимосвязанные вещи. Они коснулись всех, действие их носит «молекулярный» характер, они порождают множество связанных в цепь порочных кругов, так что любой шаг сопряжен с огромной неопределенностью и ведет к увеличению страданий. В результате воля людей парализована. Эти две вещи — глубокое разрушение «универсума символов» и создание у людей системы потребностей, несовместимых с жизнью страны и народа.
Мы не стали западным обществом рациональных индивидов, без сонма наших священных символов и сокровенных смыслов мы хиреем. Мы и не сможем в большинстве своем переползти в западное общество, разеваем рот, как рыба на песке — дышать нечем. Традиционное общество с разрушенным миром символов и властью, утратившей авторитет — общество тяжело больное. Об этом говорилось в книге, и в Заключении я подчеркну тяжесть второго удара.
Последние десять лет мы были объектом небывало мощной и форсированной программы по созданию и внедрению в общественное сознание новой системы потребностей. Как писал Маркс, «Потребности производятся точно так же, как и продукты и различные трудовые навыки». С помощью экономических рычагов, средствами культуры и идеологического воздействия массу людей побудили отказаться от двух главных устоев советского жизнеустройства — нестяжательства и непритязательности. Этот отказ частичен, он не глубок и не осознан — но под его прикрытием идет разрушение всего здания нашей культуры.
Создание сильнейшего стресса (почти поголовное обеднение) в совокупности с мощной атакой СМИ привело к тому, что массовое сознание населения России расщеплено. Говорят даже об «искусственной шизофренизации» населения. Люди не могут сосредоточиться на простом вопросе — чего они хотят? Их запросы включают в себя взаимоисключающие вещи. В условиях обеднения усилились уравнительные архетипы, и люди хотели бы иметь солидарное общество — но так, чтобы самим лично прорваться в узкий слой победителей в конкурентной борьбе. И при этом, если удастся, не быть хищниками а уважать себя как добрых патриотов.
Это — не какая-то особенная болезнь России, хотя нигде она не создавалась с помощью такой мощной технологии. Начиная с середины ХХ века потребности стали интенсивно «экспортироваться» Западом в незападные страны. Разные страны по-разному и в разной степени закрывались от этого экспорта, сохраняя баланс между структурой потребностей и теми реально доступными ресурсами для их удовлетворения, которыми они располагали. Сильнейшим барьером, защищавшим местную («реалистичную») систему потребностей, были сословные и кастовые рамки культуры. Таким барьером, например, было закрыто крестьянство в России. Крестьянину и в голову бы не пришло купить сапоги или гармонь до того, как он накопил на лошадь и плуг — он до этого ходил в лаптях и играл на самодельной балалайке. Так же в середине ХХ века было защищено население Индии и в большой степени Японии. Позже защитой служил мессианизм национальной идеологии (в СССР, Японии, Китае). Были и другие защиты — у нас, например, осознание смертельной внешней угрозы, формирующей потребности «окопного быта».
При ослаблении этих защит ниже определенного порога происходит, по выражению Маркса, «ускользание национальной почвы» из-под производства потребностей, и они начинают полностью формироваться в эпицентрах мирового капитализма. По замечанию Маркса, такие общества, утратившие свой культурный железный занавес, можно «сравнить с идолопоклонником, чахнущим от болезней христианства».
Этот процесс протекал в СССР начиная с 60-х годов, когда ослабевали указанные выше защиты и мы стали, в общем, «сытым» обществом. Культурные и психологические защиты были обрушены обвально в годы перестройки под ударами всей государственной идеологической машины. При этом новая система потребностей была воспринята населением не на подъеме хозяйства, а при резком сокращении средств для их удовлетворения. Это породило массовое шизофреническое сознание и быстрый регресс хозяйства — с одновременным культурным кризисом и распадом системы солидарных связей. Монолит народа рассыпался на кучу песка, зыбучий конгломерат мельчайших человеческих образований — семей, кланов, шаек.
Когда идеологи и «технологи» планировали и проводили эту акцию, они преследовали, конечно, конкретные политические цели — в соответствии с заказом. Но удар по здоровью страны нанесен несопоставимый с конъюнктурной задачей — создан порочный круг угасания народа. Система потребностей даже при условии ее более или менее продолжительной изоляции обладает инерцией и воспроизводится, причем, возможно, во все более уродливой форме. Поэтому даже если бы удалось каким-то образом вновь поставить эффективные барьеры против «экспорта образов», какой-то новый железный занавес, внутреннее противоречие не было бы решено. Ни само по себе экономическое «закрытие» России, ни появление анклавов общинного строя в ходе нынешней ее архаизации не подрывают воспроизводства «потребностей идолопоклонника». Таким образом, перед нами возникла реальная опасность «зачахнуть» едва ли не в подавляющем большинстве.
В середине 90-х годов теплилась надежда на то, что биологические инстинкты (самосохранения и продолжения рода) поставят достаточно надежный заслон, чтобы преодолеть воздействие нагнетаемых с помощью идеологических СМИ потребностей. Время показало, что эти надежды тщетны — инстинкты без соединения с культурными защитами слишком слабы, чтобы справиться с современной технологией превращения людей в толпу.
Мы затягиваемся в новую «экзистенциальную» ловушку — как и перед революцией начала ХХ века. Вспомним, как она складывалась в тот период. До начала ХХ века почти 90% населения России жили с уравнительным крестьянским мироощущением («архаический аграрный коммунизм»), укрепленным Православием (или уравнительным же исламом). Благодаря этому нашей культуре было чуждо мальтузианство, так что всякому рождавшемуся было гарантировано право на жизнь. Даже при том низком уровне производительных сил, который был обусловлен исторически и географически, ресурсов хватало для жизни растущему населению. И было можно выделять для сравнительно небольшой элиты достаточно средств для развития культуры и науки — создавать потенциал модернизации. Это не вызывало социальной злобы вследствие сильных сословных рамок, так что крестьяне не претендовали на то, чтобы «жить как баре».
