Пауза. Шум волн. Поскуливает Пижон на кренах.

— Кой чёрт опять здесь собака? — интересуется капитан. — Спит этот кабыздох когда-нибудь?

Из трансляции:

— Я «Третий»! Слышу вас хорошо, «Рулевая»!

— Я «Рулевая»! Вызывал «Девятый», а не «Третий»! «Девятый», почему не отвечаете?

Гробовое молчание, шум волн.

Голос капитана:

— Чёрт побери! Когда последний раз мыли окна в рубке? На стекле скоро селёдки заведутся!

Слышится грохот открываемого окна, в рубку врывается дизельный выхлоп.

— «Рулевая»! Я «Четвёртый»! Могу транслировать на «Девятый».

— Я «Рулевая»! «Четвёртый», транслируйте «Девятому».

— Я «Шестой»! Почему мне надо транслировать на «Девятый»?

— Отставить, «Шестой»! Никто вас не вызывал!

До того как над горизонтом взойдёт рукотворная звёздочка, остаётся несколько минут. Руководители экспедиции начинают нервничать:

— Передайте «Девятому»! Немедленно восстановить связь!

— Я «Пятый»! Слышу отлично, «Рулевая»!

И так далее — всё по Райкину.

Включаюсь я, советую:

— Ребята, бросайте борьбу с техникой. От нашей рулевой до ваших хитрых постов максимум двадцать метров. В ремонте поставьте переговорные трубы, обыкновенные, старомодные — и дело будет в шляпе…

— Пошёл к чёрту!

— Ребята, — говорю я. — Чёрта нет. И не будет. Напоминаю: ещё Ной использовал переговорные трубы. На ковчеге. Предполагают, что он приспосабливал для этой цели хоботы слонов — отличная, надёжная внутрисудовая связь…

— Отстань бога ради!

— Бога, ребята, нет. И не будет. Не надейтесь.

Иду в штурманскую, отмечаю на карте пройденное расстояние, записываю координаты. В глаза лезет примечание под заголовком карты: «На территории Португальской Гвинеи и Сьерра-Леоне речки, показанные точечным пунктиром, даны гипотетически». Мы Земли не знаем, а лезем на Луну… Об океанском дне лучше не вспоминать — два процента положено на карты. Опять некоторая неравномерность… Нужна Вавилонская башня? Этого, как при оценке великого произведения искусства, современники толком решить не в состоянии. Гипотетический гиппопотам в гипотетическом пунктире гвинейской речки, извивающейся между портом Фритаун и мысом Пальмас на путевой карте. Ничего про этого гиппопотама я сказать не могу, но какого чёрта о нём думаю?

Голос из чрева судна: «Ожидаемый сигнал должен проявиться через три минуты!» Всё пока идёт хорошо, объект огибает планету, защёлки и щеколды сработали нормально, ступени отвалились, штыри выскочили, передатчики излучают. Как чувствуют себя протоны и мезоны в условиях невесомости?

Низкая облачность. Звёзд нет. Слабое иззаоблачное сияние Луны — она встаёт над горизонтом. Ветер пять баллов. Волна — четыре. Давление нормальное. Особых признаков непогоды не наблюдается.

Над головой, на пеленгаторном мостике застонали подшипники антенн — разворачиваются. Антенна внизу справа наклоняется к горизонту, вытягивает щупальца-штопоры за борт. На витки ложится отблеск зелёного отличительного огня. В чёрном океане — полосы фосфоресцирующего свечения. Вполне научно-фантастическая картинка.

Бьёт и бьёт по перепонкам метроном. Воздушная тревога затянулась. Пик напряжения. Прожектора скрестились в одной точке, то есть все антенны направлены в одну точку на горизонте с правого борта.

— Там летит какой-нибудь парень? — спрашиваю я темноту, как когда-то спросил радист Камушкин.

— Нет.

«Внимание! Ожидаемый сигнал должен появиться через одну минуту!»

Ради праздного любопытства щёлкаю секундомером — правильно сосчитали электронные машины?

Лает Пижон. Он чувствует общее напряжение.

На шестидесятой секунде: «Есть сигнал!»

Антенны вздрагивают и начинают медленно подниматься над океаном.

Чем ближе к зениту, тем быстрее. Объект пронзает Малого Пса, Змееносца, и Южную Рыбу, и Деву за пять минут.

— Курс на Москву!

— Есть курс на Москву! На румб тридцать восемь!

— Всем долой с палуб! Сейчас будут работать «рога»!

Телеграф на «полный вперёд». Счастливого возвращения, космическая крошка!

Прямо по носу — узкие переулки Арбата, нахальные ночные таксеры, зевающие милиционеры и пустые киоски «Союзпечати».

Излучённая из наших «рогов» радиоволна уже там.

Всё вокруг вертится с сумасшедшими скоростями — от роторов гироскопов гирокомпаса под ногами до звёзд над головой. И когда я представляю это сплошное вращение, то и голова включается в хоровод. Смотрю на репитер компаса и чувствую вращение Земли. Сила тяжести и вращение планеты ведут гироскоп к истинному меридиану.

Небо прочистилось. Миллионы звёзд-гироскопов вращаются, прокручивают алмазными бурами дырки в небосводе. Вращается Млечный Путь. Тот самый Млечный Путь, который появился в божьем мире, когда сын Зевса Гермес укусил грудь богини Геры. И мама оторвала от груди злого ребёнка. А молоко, брызнув на небо, создало эту бесчисленную россыпь звёзд. Лунная станция летит, преодолевая поле тяготения. Вселенная неспешно расширяется. Сила гравитации неизменно уменьшается. Расстояние от Земли до Луны увеличивается на дюйм в год. И скорость деления клеток во мне возрастает.

Господи, думаю я, и даже весь холодею от величия своего открытия. А пробовали учёные сравнивать направление осей вращения галактик? Ось гироскопа сохраняет в пространстве неизменным своё направление. Прецессия от сил гравитации соседей ничтожна. Нет ли закономерностей в направлениях осей вращения галактик? Не указывают ли они точку, в которой родился Мир? Ведь если что и сохранилось во Вселенной неизменным со дня творения, то это направление вращений. Ни Галактика, ни звезда не могут остановиться и закрутиться в обратную сторону. Направление вращения — асимметрия — направленность времени…

Дилетантские раздумья — вот что я называю танталовыми муками. Они посильнее мужских переживаний при виде недоступной красавицы. Бессмысленный интерес к сложнейшим специальным вопросам науки. Интерес не по ремеслу, не ради полезности, а единственно из любопытства. Ведь это отвлекает от человека, и тратишься на пустяки. Моё дело — вести судно и сочинять рассказы.

— Виктор Викторович, магнитные компасы сверять будем?

Матрос пришёл. Вахта кончается. Сбит величественный ход творческих мыслей. Остаются недодуманными гениальные догадки. Не обогащу я человечество пронзительной интуицией. Наливаю последнюю кружку чая.

— Стенки в тамбучине блестят, как кочегарский чайник, с песком надраил, — говорит матрос. — Так их и так и перетак!

Он хорошо сделал какую-то работу в низах, ему самому приятно, хочется об этом поговорить. А вопрос мироздания его не беспокоит.

Когда человек поглощён работой — хирург берёт скальпель, пахарь ведёт полосу, горновой выпускает металл, — ему не до начала начал. Через работу он причащается святых тайн бессознательно.

Почему чайник кочегаров блистал чистотой? Блистающий сосуд был их ответом вечной грязи. И не только по соображениям здоровья. Высшей похвалой были слова: «Он хорошо шевелит!» Забросать топку под завязку может и осёл. Надо уметь чувствовать природу угля, его фактуру, силу тяги, индивидуальность котла. Суть в том, чтобы «чуть» шевельнуть груду, и она сгорела ровно и до конца. То самое «чуть-чуть».

Искусство…

Устав от бесплодности дилетантских раздумий, от космоса, физики, гироскопов, вахт, матерщины, спускаюсь в тесный уют каюты. Ощущение вращения всего вокруг слабеет. И хочется в городскую комнату, к неподвижному столу и бумаге. И верится, что ещё доступно настроение и красота неторопливой, тщательной прозы. Чужие прекрасные строки укрепляют эту простую веру:

В таких словах, в красоте — раствор всех сложностей мира, всех гироскопов, верблюдов, кораблей и чайников. Именно раствор, а не суспензия клочков отдельных узнаваний.