Клифтон Брант смотрел на себя как на крохотную частицу той пыли людской, что носится по миру.

Мир этот совсем сошел с ума в последнее время, а сам он, Клифтон Брант, среди пылинок — выродок. Поэтому и шагает по широкому шоссе, которое ведет из Брэнтфордтауна (Онтарио) к старому городу Квебеку на реке святого Лаврентия, — всего каких-нибудь семьсот миль, не считая того, что он сделает, отойдя от большой дороги в сторону и затем возвращаясь к ней.

Временем он в данный момент не дорожил. Люди, проезжавшие мимо с быстротой тридцати, сорока и пятидесяти миль в час и заставлявшие его глотать поднятую ими пыль, удивлялись — что он за человек? Было в нем что-то живописно-своеобразное, надолго запоминавшееся. Искатель приключений, в лучшем смысле слова, он никогда сам этого не подчеркивал и до всеобщего сведения не доводил. Но те, что миновали его сейчас, чувствовали это, когда оставляли его в облаке пыли позади. Уже издали они замечали его гибкую, одетую в хаки фигуру, свободно раскачивавшуюся на ходу, несмотря на довольно объемистый рюкзак за плечами, потом, когда они нагоняли его, вспыхивали живые серые глаза, приветливо махала рука — кивок, улыбка… «Кто бы это мог быть?»— спрашивали они друг друга.

— Безработный, должно быть. Хочет попытать счастья в соседнем городе, — высказывал кто-нибудь предположение.

— Из солдат, судя по походке, — добавлял другой.

— Просто один из тех идиотов, любителей пеших прогулок, что каждую субботу отправляются за город.

А оставшийся позади Клифтон Брант, глотая поднятую ими пыль, удивлялся — что может давать жизнь людям, которые проезжают ее на четырех колесах и красоты ее воспринимают со скоростью мили в минуту?

Золотое солнце садилось за башни и поросшие кленами холмы Брэнтфордтауна, когда он с главной дороги свернул на боковую. Это была скромная и невзрачная, понемногу спускавшаяся вниз дорога, выстланная мягким ковром пыли и извивавшаяся меж тенистых деревьев и кустарников, в которых птицы уже заводили свои вечерние песни.

Сильнее забилось сердце Клифтона, и судорога сжала горло: прошло уже больше двадцати лет с тех пор, как он шел последний раз этой дорогой. Шел босиком. Было ему тогда шестнадцать лет. Время пощадило дорожку, думал он. Такая же была на ней пыль и тогда; он невольно волновался, ища следы своих босых ног. И деревья те же — как будто не выросли за эти двадцать лет. Он узнавал кусты, у которых часто играл мальчиком, а вот и утес подле них. Утес сейчас не показался ему таким большим, каким он в детстве привык считать его.

Мягкая улыбка прошла у него по лицу, и в этой улыбке был весь пафос и вся радостная горечь воспоминаний о далеком прошлом и мыслей о годах, которые уходят бесследно, как сама жизнь.

Ему скоро сорок, а кажется, будто он вчера еще был мальчуганом. Нелепо вспоминать прошлое так живо, и вообще неразумно было возвращаться на эту невзрачную дорогу, к прошлому. Не думал он, что будет так больно, что здесь он почувствует себя таким бесконечно одиноким. Он остановился в нерешительности на вершине холма, который когда-то казался ему страшно высоким, потом пробрался через чащу кустарника, миновал изгородь. Там, чуть-чуть впереди — то место, которое он некогда считал своим домом.

Он не стыдился своих слез, не вытирал их, хотя за эти годы прошел через испепеляющие огни и видел многое такое, на что трудно смотреть человеку.

От старого дома остались одни развалины. Огонь уничтожил все внутри, а каменные стены завалились. Победно возвышалась лишь одна крайняя стена — та, у которой помещался большой камин. Клифтон родился холодной зимней ночью, когда ветер завывал в трубе камина. И перед этим же камином грезил о победах и приключениях в чудесном мире, без конца и края раскинувшемся вокруг.

Каким маленьким показался ему сейчас его дом! А представление сохранилось — будто он жил чуть ли не во дворце. Он усмехнулся, хотя на душе было невесело. Странная штука — воспоминания детства. Лучше не тревожить их, если хочешь сохранить спокойствие духа.

Плющ и виноград затянули каменный остов, густо разрослись кругом кусты, и уже утвердилась новая жизнь: ничуть не смущаясь его присутствием, прыгали лягушки; золотистый колибри мелькнул и зарылся в медово пахнувший цветок красного клевера, запела желтая малиновка, а ласточки суетились у старого камина, в котором ютились.

Вверху подле изгороди затараторила белка. Там, в дупле старого дуба, всегда жили белки, целыми семьями. «Как изменился дуб!»— подумал Клифтон. Он рисовался ему в воображении самым большим, какое только можно представить себе, деревом, а оказался обыкновенным дубом, меньше многих из тех, которые он миновал дорогой. Отец как-то повесил качели на ветку этого дуба, а мать часто играла с Клифтоном в его тени.

Он отвел глаза от дерева, и сердце вдруг встрепенулось. Недалеко от дуба лежал большой валун, из-под которого вытекал родник с холодной, как лед, водой. И у родника стоял, глядя на него, мальчик — мальчик и подле него — собака. Тот самый мальчик — поскольку Клифтон помнил себя, — который играл здесь и пил из этого родника четверть века назад.

До трогательности бледный и худой длинноногий субъект. И шляпа на нем была все та же — соломенная шляпа с истрепанными полями и проломленной тульей, и так же не в меру коротки были его штанишки, сделанные из той грубой синей материи, которую он помнит и сейчас так же хорошо, как помнит своего песика Бима, зарытого на опушке леса. Клифтону казалось, что и мальчик, и собака — призраки, вынырнувшие из прошлого. Потому что и собака-то была точно такая же, как старый верный Бим, — ублюдок с отвислыми ушами, выдающимися суставами, слишком большими лапами и узловатым хвостом-дубинкой.

Клифтон разглядел все это, пока подходил, улыбаясь. Мальчик не шевелился, но не спускал с него глаз, крепко сжимая в руке палку, а собака всем тощим телом прижималась к своему хозяину, как бы защищая его. Подойдя ближе, Клифтон заметил и другое: у собаки все ребра можно было пересчитать, а глаза блестели голодным блеском, и мальчик был худее, чем следовало бы. Курточка его висела клочьями, штанишки обтрепались внизу. В широко открытых, странно взрослых, но красивых голубых глазах было то же полуголодное, полузапуганное выражение, что и у собаки.

— Алло! Вы там… с собакой! Что, вода по-прежнему течет?

— Еще бы! — отозвался мальчик. — Все течет. Мы прочищаем, если засоряется, — я и Бим.

— Ты и кто?

— Бим. Собака моя, эта вот.

Клифтон удивленно глянул на него.

— Ты и Бим! Уж не зовут ли тебя Клиф?

Мальчуган удивленно глянул на него.

— Нет. Меня зовут Джо. Что это у вас в мешке?

— А откуда ты взял это имя — Бим — для своей собаки?

— Там вон, на дереве вырезано! Ножом, наверное. А любопытный у вас мешок!

Клифтон отвернулся на мгновение. Отсюда видно дерево, в ласковой тени которого он зарыл Бима. Все воскресенье после обеда проработал, вырезывая эпитафию другу. Мать помогала ему и утешала, когда он плакал. Ему было десять лет тогда — значит, тому уж двадцать восемь лет.

— Да, жизнь сна короче! — шепнул он про себя.

Мальчик осматривал мешок.

— Что там у вас в мешке? — снова спросил он. — На солдатский мешок смахивает.

— Солдатский и есть, — подтвердил Клифтон.

Голубые глаза расширились.

— Так вы солдат?

— Был солдатом.

— И… и людей убивали?

— Боюсь, что — да, Джо.

У мальчугана дыхание перехватило. Бим с опаской обнюхал незнакомца. Клифтон ласково потрепал его по голове.

— Алло, Бим, старина! Доволен, что я вернулся?

Пес лизнул ему руку и помахал хвостом.

— Почему — вернулся? Разве вы бывали здесь раньше?

— Еще бы! Я мальчиком жил в этой куче камней, Джо. Тогда это был дом. Я в нем и родился. И была у меня собака Бим. Она околела, и я зарыл ее там, под деревом, а на стволе вырезал ее имя.