Впоследствии он неоднократно вспоминал эту сцену и по коже пробегала волна нервного напряжения. Никогда в будущем ему не приходилось испытывать ничего подобного. Что же это было? Может быть, страх? Но нет — бояться Фомин перестал давно. Тогда что? До сих пор он не находил ответа на этот вопрос.

Все же он тогда не отвел глаз, потому что знал — это может дать повод усомниться в его честности.

В душе оставшись довольным от первой встречи с сыном, которого не видел больше десяти лет, Паук встал и, подойдя, обнял того:

— Здорово, бродяга. Вот и ты выбрал для себя этот путь…

В ответ Монах не смог вымолвить ни слова, а лишь крепче прижал к себе щуплую фигуру отца.

Державшим зону блатным Фомин пришелся по сердцу. В общем и целом приняли его хорошо, и не потому, что он был сыном «смотрящего». К слову сказать, Паук не сделал бы для Валеры никакой скидки, окажись что не так.

Отталкивала от Валеры людей лишь излишняя жестокость.

Однажды, когда отряд вернулся с работ, один из «мужиков» по ошибке плюхнулся на кровать Монаха в грязной одежде.

Фомин подошел и зло уставился на него. «Мужик» поспешил встать, но на одеяле остались следы опилок.

— Что же ты, тварь, своим говном мне иконку обфоршмачил? — сквозь зубы процедил блатной.

— Извини, Монах, попутал, — попытался оправдаться тот, — я сейчас почищу. Да потом не пидер же я какой, чтобы тебя этим унизить.

— Был не пидер, — криво усмехнулся Валера и, не замахиваясь, ударил «мужика» под ребра так, что у того сперло дыхание и на глаза навернулись слезы.

Не останавливаясь на достигнутом, Фомин продолжал наносить удары, пока «мужик» не свалился с ног, обливаясь кровью.

Это избиение привлекло к себе внимание остальных зеков, и они плотным кольцом обступили чего-то не поделивших между собой осужденных. Никто не вмешивался до тех пор, пока Монах не начал расстегивать брюки, имея ясные намерения «опустить» обидчика, каковым он бесспорно того считал.

— За что-о-о? — взмолился «мужик».

Один из стоящих в стороне «петухов» проблеял:

— Правильно, правильно. Мы давно на этого красавчика глаз положили…

— Усохни, паскуда! — фраза прозвучала как удар хлыста.

Голос принадлежал Никите, «смотрящему» отряда. И хотя он не мог приказать Монаху, бывшему по статусу равным ему, так как принадлежал к свите пахана зоны, все же приблизился к Фомину и спросил:

— Объясни, Валера, братве, в чем виноват Шарик, — он назвал кличку «мужика», — и за что ты собираешься спустить его в «петушатник»?

Монах в резких выражениях рассказал о нанесенном оскорблении.

Однако Никита счел нужным вмешаться.

— Погоди, друг. Я считаю, что за это «опускать» грех. Если я не прав, пусть нас рассудят, — он обернулся к присутствующим.

Один из «отрицаловки», здоровенный детина по кличке Вакула, подал голос в защиту «мужика»:

— Никита прав. Ну дал ты ему по ушам, пусть постирает твою постель, а «марамоить» за это грех. Так можно всем трудягам гребни приделать.

По-видимому, слова двух авторитетных людей возымели свое действие, так как Монах оставил свою попытку и, повернувшись к окружающим, мрачно промолвил:

— Ладно, пусть будет так.

Произошедший инцидент не остался без внимания отца, и он приказал Фомину прийти.

Когда Монах вошел в бытовку, Паук предложил ему присесть, разлил в кружки чифирь и спокойно произнес:

— Что-то в тебе не так, Валера. Не пойму что. Вроде бы ты правильно живешь и с людьми ладить умеешь, но откуда в тебе столько злобы?

Сын попытался что-то возразить отцу, однако тот его прервал:

— Подожди, не перебивай. Придет время, я дам тебе слово, а пока слушай. Понимаешь, дело даже не в Шарике. Дело в тебе. Посмотри, какая вокруг жизнь: «мусора» давят со всех сторон, причем, заметь, на «мужика» не меньше, чем на блатного, да еще мы его гнобить будем, а на нем «промка», — Фомин-отец имел в виду промышленную зону, то есть место, где работали осужденные, — план, дома либо жена брюхатая да мамка старая, либо босяки мал мала меньше письма слезные шлют. Ну загонишь ты его в «петушатник», а план для «мусоров» — первое дело, поэтому они начнут болты закручивать…

Монах слушал, не перебивая, а отец продолжал:

— А из лидера какой работник, чем ты его в узде держать будешь, бояться ему больше нечего — ниже все равно «опускать» некуда, а это значит, что псы легавые нас с тобой на делянку погонят. Начнется поножовщина и беспредел. И поверь мне, система человека все равно сильнее. Половину переломают, а кто при своем останется, тех по крыткам раскидают. Вот тебе и шалман.

Монах, поняв, что отец завершил объяснение, понурив голову, тихо пробормотал:

— Отец, я, конечно, понимаю, что ты прав, только сидит во мне какая-то падла и грызет изнутри. Я никого, кроме блатных, за людей не считаю.

— Молод ты еще, многое до тебя не доходит.

Но запомни мои слова: люди делятся не на блатных и «мужиков», а на порядочных и негодяев — ментов и лидеров я не считаю, они для меня птицы одного полета. Может быть, ты неправильно представляешь себе воровскую идею? Вор в законе — это не только знатный шулер, марвихер, щипач или медвежатник, это в первую очередь тонкий знаток человеческих душ, своего рода священник. Ясно, что зона — не институт благородных девиц, но все же нельзя опускаться до состояния скотов, будь терпимее к окружающим, но и не спускай серьезных обид. Это очень тонкая грань, а тебе она кажется широким трактом. Подумай об этом. Весь принцип воровской идеи строится на строгих понятиях, большинство которых ты уже уяснил, но главное — порядочность, честность и справедливость. В следующий раз, прежде чем что-то сделать, ответь для себя на три вопроса: порядочен ли я, честен ли, справедлив ли? И если на все эти вопросы будет один ответ — да, — тогда вперед…

Сейчас, сидя в удобном кресле скоростного авто и разглядывая броскую рекламу, в изобилии запрудившую Москву, Монах почувствовал себя «первоходом», который в первый раз переступил порог зоны.

Окружающая обстановка казалась ему новой и непонятной. На какой-то миг он даже растерялся, что случалось с ним крайне редко. Как жить дальше, что делать, найдется ли ему место под голубым небом свободы? Однако ответить на эти вопросы сможет только время, а ему остается лишь ждать, оставаясь самим собой.

Пока Монах предавался воспоминаниям, «мерс» выехал на Калининский проспект со стороны Бульварного кольца и двинулся по направлению к Кутузовскому.

Это были родные места, здесь прошло детство, но как все стало не похоже на ту коммунистическую столицу с ее призывными плакатами «Даешь!..», «Претворим в жизнь решения съезда партии…» и ликами бессменных вождей, поэтому появилось ощущение нереальности происходящего.

Наконец Фомин увидел родной дом, на котором пестрела вывеска с названием коммерческого магазина.

Плавно остановив машину, Музыкант произнес:

— Все, пахан, прибыли. Этаж и квартиру, надеюсь, не забыл?

— Разберемся, — отмахнулся Монах и неторопливой походкой направился к подъезду, вглядываясь в лица сидящих на лавочке старух, тщетно пытаясь узнать кого-нибудь из старых знакомых.

В просторном светлом кабинете, обставленном в соответствии с казенной административной строгостью, соответствующей большинству государственных учреждений бывшего Советского Союза, царила абсолютная тишина, изредка нарушаемая пронзительным скрипом старенького кресла и шелестом перекладываемых бумаг.

Виновником шума является хозяин — мужчина плотного телосложения с шевелюрой черных, как смоль, волос с легкой сединой на висках, лет около сорока, одетый в серый полосатый костюм, белоснежную рубашку и темно-коричневый галстук. На переносице — массивные очки в роговой оправе с толстыми линзами.

Под потолком, практически неподвижно, висели клубы сизого табачного дыма.

Слегка оперевшись ладонями о крышку стола, мужчина поднялся и медленно направился к окну, занавешенному дешевыми гардинами цвета недоспевшего абрикоса. Сразу стало заметно, что он не только грузен, но и высок, и широк в плечах.