Хираму Уорчестеру, пожалуй, в этой поездке досталось как никому из нас. Резервы его сил были досуха исчерпаны в Германии, и с тех пор он напоминает выжатый лимон. Когда мы вылетали из Парижа, он разбил свое специально изготовленное на заказ кресло — видимо, перемудрил где-то с гравитационным контролем, — и вылет пришлось отложить почти на три часа, пока кресло не починили. И нервы у него тоже сдают. Когда ремонтировали сиденье, Билли Рэй то и дело отпускал скабрезные шуточки в адрес толстяков, и Хирам, вспылив, в ярости набросился на него и обозвал (помимо всего прочего) «безмозглым хайлом». И пошло-поехало. Карнифекс, ухмыльнувшись своей неприятной улыбочкой, процедил: «За такие слова я сейчас надеру тебе твою жирную задницу» — и начал подниматься из кресла.

— Я не разрешал тебе встать, — отрезал Хирам.

Он сжал руку в кулак и утроил вес Билли, вмяв его обратно в сиденье. Тот упрямо пытался подняться, но Хирам делал его все тяжелее и тяжелее, и не знаю даже, чем все могло бы закончиться, если бы доктор Тахион не вмешался и не усыпил обоих при помощи ментального контроля.

Не знаю, смеяться или плакать, когда я вижу, как прославленные на весь мир тузы ссорятся как малые дети, но Хирама хотя бы оправдывает плохое самочувствие. В последнее время выглядит он просто ужасно: бледный, отечный, беспрестанно потеющий и страдающий одышкой. На шее у него, чуть пониже воротничка, появилась здоровенная болячка, которую он ковыряет, когда думает, что никто его не видит. Я бы настоятельно порекомендовал ему обратиться к доктору, но он в последнее время такой вспыльчивый, что мой совет вряд ли будет принят благосклонно. Однако его короткие визиты в Нью-Йорк на всем протяжении нашего путешествия каждый раз заметно шли ему на пользу, так что остается только надеяться, что возвращение домой исцелит его тело и дух.

И наконец обо мне.

Наблюдать за коллегами и рассуждать, что они приобрели и что потеряли, легко. Подытожить собственный опыт куда сложнее. Я стал старше и, надеюсь, мудрее, чем был, когда мы вылетали из международного аэропорта имени Томлина. И, несомненно, на пять месяцев ближе к смерти.

Вне зависимости от того, будет ли этот дневник опубликован после моей кончины или нет, мистер Экройд заверил меня, что лично передаст копии моим внукам и приложит все усилия, чтобы они его прочитали. Поэтому, возможно, именно ради них я и пишу эти последние, заключительные слова… для них и для таких, как они.

Роберт, Касси… мы с вами никогда не виделись, и я виноват в этом ничуть не меньше, чем ваши мать и бабка. Если вы хотите знать почему, вспомните, что я писал об отвращении к самому себе, и поймете — я не стал исключением. Не думайте обо мне плохо… и о матери и бабке тоже. Джоанна была совсем малышкой, чтобы понимать что-то, когда ее папа навсегда изменился, а Мэри… Когда-то мы любили друг друга, и я не могу сойти в могилу, ненавидя ее. Правда заключается в том, что, поменяйся мы ролями, я вполне мог бы поступить точно так же. Все мы только люди и, как умеем, справляемся с ударами, которые судьба наносит нам.

Да, ваш дед был джокером. Но я надеюсь, читая эти страницы, вы поймете, что он был не только джокером, а кое-чего достиг, что он стоял за своих людей и сделал немало добра. АДЛД — такое наследие, какого не постеснялся бы ни один человек, и она увековечит мою память куда лучше, чем египетские пирамиды, Тадж-Махал или мавзолей Джетбоя. В конце концов, не так уж скверно я прожил жизнь. Я ухожу, оставляя друзей, которые любили меня, немало бесценных воспоминаний, массу незавершенных дел. Я омочил свои ноги в Ганге, слышал, как бьет Биг-Бен, и ходил по Великой Китайской стене. Я успел увидеть свою дочь и держал ее на руках, я обедал с тузами и телезвездами, с президентами и королями.

Но важнее всего то, что я, как мне кажется, оставляю мир, сделав его чуть лучше. А ничего большего и пожелать нельзя. Мне бы очень хотелось, чтобы вы рассказывали обо мне своим детям. Меня звали Ксавье Десмонд, и я был человеком.

Ветераны и истинные поклонники до сих пор дорожат воспоминаниями о Бэте Дарстоне, бесстрашном мстителе, рассказы о котором часто появлялись в «Гэлэкси» в начале пятидесятых годов и чью фотографию нередко можно было увидеть на обложке. Под заголовком «ВЫ НИКОГДА НЕ УВИДИТЕ ЭТО В „ГЭЛЭКСИ“» следовал текст:

«Ничего подобного вы никогда не найдете в „Гэлэкси“, — безапелляционно заявлял редактор Г. Л. Голд, — Мы печатаем только лучшие образцы научной фантастики… произведения искренние, достоверные, глубокие… написанные авторами, которые не переключаются, как автоматы, с детективов на вторжение инопланетян… людьми, знающими и любящими научную фантастику… для тех, кто тоже ее любит и понимает».

Это рекламное заявление появилось в первом выпуске «Гэлэкси» в сентябре 1950 года, а потом повторялось во многих последующих. Все это происходило, когда я был еще двухлетним парнишкой (у меня есть фотографии, подтверждающие этот факт). Даже «Рокки Джонс» в тот момент принадлежал моему будущему (Рокки и Бэт, несомненно, дружили в школе космических рейнджеров) вместе с Хайнлайном, Говардом, Толкином, Лавкрафтом и Фантастической четверкой.

Когда я сам начал писать научную фантастику для «Гэлэкси», век Г. Л. Голда — поистине золотой — уже закончился. В 1961 году после автокатастрофы Голд передал вожжи (кормило? рычаги управления космического корабля?) Фредерику Полу. К концу десятилетия на смену Полу пришел Эджлер Якобсон, взявший на работу Гарднера Дозуа, в обязанности которого входило читать поступающий в редакцию вздор. Остальное вам уже известно, если вы читали мои предыдущие комментарии.

Пока Якобсон был редактором, я не продал в «Гэлэкси» ни одного рассказа, хотя пару раз был к этому близок. Впрочем, я пристроил немало рассказов Тэду Уайту, хотя после «Дороги в Сан-Брета» большинство моих сочинений выходило в «Эмейзинг», а не в «Фэнтестик». Но свою репутацию я сделал в «Аналоге», ведущем журнале жанра, именно там был напечатан мой первый рассказ, получивший «Хьюго». В свое время в течение нескольких десятилетий «Аналог» был олицетворением «настоящей научной фантастики» под руководством легендарного редактора Джона Кэмпбелла-младшего. Он умер, когда я только начал писать рассказы, и его место в «Аналоге» занял Бен Бова. Кэмпбелл справедливо считался великим редактором. Он изменил жанр, когда пришел к руководству «Эстаундингом» в тридцатые годы — можно сказать, благодаря Кэмпбеллу наступил золотой век научной фантастики.

Кэмпбелл-младший прославился и как первооткрыватель новых писателей, но почему-то я сомневаюсь, что он отнесся бы с такой благосклонностью, как Бова, к меланхоличным, романтическим, трагическим рассказам, которые я писал в начале семидесятых годов. Если бы Кэмпбелл прожил еще десять лет, моя карьера развивалась бы в ином направлении, как и у многих других людей.