— Держись потише, Кайла. Не высовывайся какое-то время. Пусть доктор Уинстон забудет, как ты ее допекла.

Мы идем на следующий урок, и я думаю о том, что она сказала. Мой вопрос так и остался без ответа. И это уже можно понимать как своего рода ответ.

Шлепаю по беговой дорожке.

«Может, издевалась над малышами... Или подожгла свой дом и поджарила заживо родителей. Типа приготовила барбекю из папочки и мамочки... Или перерезала кому-то горло мастихином».

Я прибавляю... быстрее... быстрее...

Представляю себя с ножом. С острым ножом из кухни — мастихин слишком тупой. Или устраиваю пожар — обливаю стены бензином и бросаю спичку. Или так: в руке стеклянная бутылка с горючей жидкостью и подожженная тряпка... все летит в окно... Осталась бы послушать крики? Нет. А уверена, что тебе это сошло бы с рук?

В том-то и дело, что не сошло бы. Вот так-то.

Дорожка расплывается перед глазами, и я бегу, чтобы удержать уровень, но мысли и образы лезут и лезут в голову.

Как насчет издевательств над детьми? Нет, этого я не могла. Или могла? Вспоминаю сон — автобус, разорванные на куски ученики. Практически дети.

Могла ли я сделать это?

Кто-то приближается сзади. Я прибавляю, но они догоняют... расстояние сокращается... Поворачиваю голову вправо — Бен.

— Ого. Так это ты.

Я киваю, говорить не могу — легкие изо всех сил стараются удержать необходимый организму запас кислорода.

Еще несколько кругов... еще... Бен рядом. Урок основ искусства закончился, но сказанное Феб не выходит из головы. После утренней смены я пошла в спортзал на беговую дорожку; сегодня первый день, когда мне не надо идти в общую группу на ланче. Присутствие Бена успокаивает, хотя он и умолкает после того, как несколько его попыток заговорить натыкаются на мое молчание. Он постепенно сбавляет шаг. Оставлять его одного я не хочу и тоже понемножку сбрасываю ход.

— Хватит? — спрашивает наконец Бен. Я киваю. Мы останавливаемся. Он берет меня под руку и ведет за собой. Ребят на территории много, но большинство делают вид, что не замечают нас.

— Не хочешь сказать, что случилось?

Я пожимаю плечами.

— Кто-то же завел тебя так, что ты носишься как сумасшедшая.

— Ничего особенного. Просто некоторые девчонки сказали кое-что. Глупости.

— Что сказали?

Я не отвечаю, но тяну Бена за руку, и мы меняем направление. Идем вдоль административного здания до мемориала, перед которым я останавливаюсь.

Как много имен вырезано на камне. Все они умерли шесть лет назад. Ну и воображение! Мне тогда было всего лишь десять лет, и я просто не могла там находиться.

— Что это такое?

— А тебе самому не интересно? Что такое ты сделал, чтобы тебя зачистили? А что, если я была террористкой? Что, если я убивала людей, например, вот этих ребят? Если это я бросила бомбу в автобус?

Бен трясет головой.

— Не знаю, что такого я мог сделать. Думаю, ничего настолько страшного, как ты описывала. Я на это не способен. И ты тоже. Но мы этого никогда не узнаем. Так что будем жить той жизнью, которая у нас есть, быть теми, кто мы сейчас.

Я обдумываю его слова. Представить, что Бен или Эми сделали что-то ужасное, невозможно. А вот в себе я не так уверена.

— Но как можно знать, кто ты сейчас, если не знаешь, кем ты был?

— Я знаю, кто ты: Кайла, сумасшедшая бегунья и мой друг. — Он кладет руку мне на плечи. — Кайла — девушка с застенчивой улыбкой и лицом, на котором отражаются все ее чувства. Что еще мне нужно знать?

Смотрю в теплые, как расплавленный шоколад, глаза Бена и вижу в них вопрос: кто ты, Кайла?

— Мне нравится рисовать, — говорю я. — И у меня это хорошо получается.

— Кайла — художник. Хорошо. Что еще?

Ломаю голову, ищу ответы.

— Терпеть не могу брокколи. И люблю кошек. — Для начала кое-что есть.

Бен улыбается и обнимает меня еще крепче. Внутри у меня все переворачивается. Шестнадцать, а ее не целовали. Что-то в его глазах говорит, что это случится сейчас, когда я, в промокшей одежде и с влажными волосами, стою у всех на виду. Тори все еще между нами, но именно сейчас ни ему, ни мне нет до этого никакого дела.

В последний момент что-то заставляет меня повернуться и еще раз посмотреть на мемориал с вырезанными именами погибших. И одно из них, вверху, внезапно бросается в глаза, словно кто-то выкрикнул его громко, во весь голос.

Роберт Армстронг.

Я тихонько охаю и отстраняюсь. Бен опускает руки.

— Что такое?

Я подхожу к памятнику, провожу пальцами по буквам. Эми говорила, что у мамы был сын, Роберт, который умер. И что до замужества мама носила фамилию Армстронг.

Роберт Армстронг.

Ее сын? Мой... брат?

— Кайла, что случилось?

Но я качаю головой. Вижу, что он разочарован, но сказать не могу. На его лице как будто написано: ты мне не доверяешь? Однако Эми взяла с меня обещание, и нарушить его я не могу.

После полудня все как в тумане. Уровень держится около 5, как всегда после бега, но мысли разбегаются. Как смогла мама взять нас, меня и Эми, если ее сына убили террористы? Если еще раньше так же погибли ее родители? Если тебя зачистили, значит, ты сделал что-то по-настоящему плохое. Что, если я — террористка?

Обед проходит как-то неестественно жутко. Мама не сводит с меня глаз, как будто пытается поймать на чем-то. И мне приходится сидеть ровнее, есть брокколи — которая, как я ни стараюсь, все равно застревает в горле — и отвечать на бессмысленные вопросы о школе. Может, ей нужен предлог, чтобы отослать меня обратно? Вернуть, как Тори?

Эми надо готовиться к тесту по математике, и я вызываюсь мыть посуду. Надо собраться и сделать все правильно: составить тарелки, вытереть стол. Блюда держать аккуратнее и...

— Что с тобой сегодня?

Я резко оборачиваюсь и сбиваю локтем стакан. Он падает на пол, разбивается, и осколки разлетаются по сторонам. Мама вздыхает, а я хватаю щетку и совок и опускаюсь на колени, чтобы подмести мусор.

— Извини.

— Кайла, это просто стекло. Невелика потеря. И ты скажешь мне наконец, что случилось?

Я смотрю на маму, смотрю по-настоящему, и вижу, что она никакая не Дракоша. Вижу обеспокоенное, а не сердитое лицо, и она протягивает руку, чтобы помочь мне подняться.

— Так что, м?

За глазами начинает покалывать, и я отчаянно моргаю, но это не помогает.

— Ну?

— Ненавижу брокколи, — выдавливаю я, и слезы катятся по щекам. Но, конечно же, плачу я не из-за этого, ведь так? Дело не в том, что я возненавидела брокколи в тот первый раз, когда попробовала ее несколько дней назад. Мой организм узнал вкус сразу, как только она оказалась во рту. Словно я всегда — еще до того, как меня зачистили, — не любила эту капусту. Что бы они ни говорили, я не новый человек. И что бы я ни сделала, часть той меня все еще живет, спрятавшись где-то внутри. Пока эти мысли ворочаются в голове, слезы продолжают литься, и рыдания сотрясают тело, как будто оно никак не соединено с мозгом. Почему? Я не понимаю.

«Лево» начинает вибрировать, и мама негромко ругается и тащит меня в гостиную, на диван. Приносит Себастиана, готовит горячий шоколад. Сидит со мной. Растирает мне плечо. На коленях мурлычет кот. Ее лицо — непонимающий вопрос.

— От меня слишком много проблем, — говорю я наконец, нарушая тишину. — Вы хотите отослать меня обратно.

— Что? Конечно, нет. Почему ты так говоришь?

Я рассказываю о Тори, которую вернули. Мама слушает, но не удивляется.

— Тори? Та милая девочка, что была с Беном на выставке, да?

Я киваю.

— Что с ней случилось?

Мама медлит с ответом.

— Пожалуйста, скажи мне.

— Я действительно не знаю, — говорит она, но видно, что ее выводы недалеки от наших с Беном: ничего хорошего. — Но, может быть, ее мать и не имеет к этому никакого отношения.

— То есть как?

— Девочка была языкастая, дерзкая. Возможно, кто-то услышал и решил, что она не выполняет условия контракта. Понимаешь? Ей предоставили второй шанс, но она оказалась недостаточно благодарной.