Что бы еще такое сказать?

– Некогда помощник компьютерщика третьего разряда.

– А вот это просто отлично, – сказал он. – Опытные ремесленные подмастерья – именно то, что нам здесь нужно. Ты знаешь тут всех, Шан, и парней, и девчонок. Есть еще такие, как ты? Дети, которые умеют делать всякие вещи, назовем их так?

Я кивнул. Странно было вести такой неспешный разговор над остывающим телом Дробилы, которое лежало и благоухало всем тем, что его старые потроха только что спустили в дорогущие штаны. Но под горящим взглядом Монти Голдфарба, стоявшего передо мной, будто мастер посреди собственного цеха, уверенный и невозмутимый, все это выглядело как-то… естественно.

– Шикарно, – молвил он и пихнул Дробилу носком ботинка. – Эта падаль скоро испортится, но до того мы успеем славно поразвлечься. Позвольте вашу ручку, сударь!

Он нагнулся, подхватил тело под руку и кивком указал мне на другую. Я послушался, и вдвоем мы подняли обмякший труп Зофара Дроблворта, великого Дробилы «Святой Агаты», и утвердили его во главе среднего из столов. Рукоятка ножа так и осталась торчать из груди, посреди расплывающегося по синему парчовому жилету багрового пятна.

Монти оценил картину.

– Так дело не пойдет.

Подцепив чайное полотенце из стопки у кухонной двери, он повязал его, как салфетку, вокруг шеи мертвеца, и расправлял и укладывал складочками, пока та не прикрыла более-менее эту жуткую рану. После этого он цапнул одну из ковриг со стола и оторвал горбушку.

Некоторое время Монти молча жевал, как корова свою жвачку, ни на миг не отрывая от меня глаз.

– Волчья работа, жрать-то охота, – поделился он, наконец проглотив, и расхохотался, обдавая округу фонтаном крошек.

Он прошелся по столовой, хватая со столов аккуратно разложенные мною ложки – то одну, то другую – и внимательно их изучая. При этом он продолжал глубокомысленно глодать горбушку.

– Фиговые приборы, – сообщил он, наконец. – Совершенно фиговые. Однако я уверен, что себе-то старый мерзавец свил недурное гнездышко. Я прав?

Я кивнул и ткнул пальцем через холл, в дверь его комнат.

– Ключ на поясе.

Монти поковырялся в кольце с ключами, свисавшем с толстого кожаного ремня, и пренебрежительно фыркнул.

– Сплошь одноцилиндровые, – сказал он и вытащил вилку из корзины, все еще болтавшейся на моем крюке. – Так будет всяко быстрее, чем возиться с ремнем.

Он целеустремленно двинулся по холлу, громыхая железной ногой по полированному дереву (и, да, оставляя на нем безобразные отметины). Там он встал на одно колено, поглядел в замок, сунул вилку под железную ногу и согнул, как рычагом, все мягкие латунные зубцы, кроме одного, так что вышла одна-единственная длинная тонкая спица. Ее он запустил в замок, прислушался, резко и точно дернул запястьем и повернул дверную ручку. Дверь услужливо и тихо отворилась.

– Вот, собственно, и все, – резюмировал Монти, вставая с колен и отряхивая штаны.

На квартире у Дробилы я бывал много раз – таскал ему воду для ванны, подметал толстенные турецкие ковры, вытирал пыль с медалей и сертификатов в рамочках и со всяких хитрых механизмов, которые он у себя держал. Но на сей раз все было по-другому. На сей раз я был с Монти, а одного его присутствия рядом хватало, чтобы начать задавать себе странные вопросы, вроде: «Почему это все не мое?», и «А с какой, собственно, стати?», и «Может, просто возьмем эту штучку?». Приличного ответа кроме «потому что я боюсь» у меня не было… а страх как раз собирался с вещами на выход, чтобы уступить место веселому возбуждению.

Монти тем временем направился прямехонько к сигарному ящику возле глубокого, пухлого кресла и вытащил цельную пригоршню сигар. Одну он дал мне, и мы оба заправски откусили кончики и сплюнули их на превосходный ковер, а затем прикурили от полированной бронзовой зажигалки в виде красивой леди. Сунув свою манилу между зубов, Монти продолжил рыться в собственности Дробилы, во всех этих дорогих и шикарных вещах, на которые нам, бедным отпрыскам «Святой Агаты», и глядеть-то близко не дозволялось. И не успел я оглянуться, как он уже полоскал пасть лучшим бренди из хрустального графина, облаченный в багряный бархатный шлафрок и увенчанный парадным касторовым котелком.

Именно в таком виде он вышел в трапезную, где за столом все еще горбился труп Дробилы, и встал у корабельного колокола, которым утренний дежурный созывал остальную братию к завтраку, и принялся неистово колотить в него, будто «Агата» была в огне, и при этом орать, бессловесным птичьим криком, отдаленно похожим на петушачье кукареканье! Воистину «Святая Агата» еще не слыхивала ничего подобного.

Стуча, бормоча и клацая, сотни тихих детей «Агаты» текли вниз по лестницам и наводняли кухню, мялись нерешительно на пороге, пожирая глазами нашего последнего новенького в краденых регалиях, а тот все звонил и орал, останавливаясь то и дело, чтобы хлебнуть бренди и поржать да выдохнуть облако пьяного дыма.

Когда мы все выстроились перед ним в исподнем, в ночных рубашках, всеми шрамами, всеми культями наружу, он заткнулся и для виду прочистил горло, потом неуклюже вскарабкался на стул, закачался на своей железной ноге, но тут же запрыгал дальше, как горный козел по камням, на стол, со звоном раскидывая во все стороны заботливо разложенные мной приборы.

– Доброе утречко, утречко, говорю, доброе всем вам, многоуважаемые калечные, увечные, униженные и оскорбленные Агатины детки, добрейшего вам дня! Нас должным образом не представили. Так что я счел возможным улучить минутку да и поприветствовать вас всех скопом и принести вам, дети мои, благую весть. Звать меня Монти Монреаль Голдфарб, помощник машиниста, подмастерье, джентльмен-авантюрист и освободитель угнетенных – к вашим услугам. Меня тут недавно укоротили, – он помахал своим обрубком, – как и многих из вас. И все же, и все же, скажу я вам, я ничем не хуже того, кем был, пока не утратил члены свои пред лицом Господа, – и, уверен, вы тоже.

На это в публике зароптали. Именно такими речами сестры в больнице пичкали калек, прежде чем отвести их в «Святую Агату», – мерзкая, жалкая ложь о том, какая чудесная жизнь тебя ждет с твоим новым изуродованным телом, когда тебя выходят, переучат и приставят к полезной для общества работе.

– Дети Агаты, услышьте старого доброго Монти! Он поведает вам о том, что нужно и что возможно. Перво-наперво, что нужно: покончить с угнетением, где бы мы его ни нашли, стать освободителями всех безропотных и обиженных. Когда этот злобный хрен собачий бичевал меня и швырнул затем в свой застенок, я уже знал, что восстану на насильника, отравляющего воздух каждым вздохом своих проклятых легких. Я знал, что должен что-нибудь с этим поделать, иначе не будь я Монти Монреаль. И, воистину, я поделал!

Тут он грохнул по столу, за которым восседала туша Дробилы. Многие дети были так поражены нелепым спектаклем Монти, что даже не обратили внимания на сие выдающееся зрелище: наш мучитель тут же, рядом – не то дрыхнет, не то без чувств. С видом ярмарочного фокусника Монти нагнулся и сдернул за край чайное полотенце, чтобы все могли полюбоваться ножевой рукоятью, торчащей из красного пятна на груди воспитателя. Все ахнули, некоторые слабонервные даже пискнули, но никто не кинулся за полицией и никто не пролил ни единой соленой слезинки по нашему усопшему благодетелю.

Монти воздел руки над головой и выжидающе воззрился на нас. И мгновения не прошло, как кто-то – возможно, даже я – принялся аплодировать или, может, вопить, или топать, и вот мы уже все шумели с такой силой, что впору было подумать, ты попал в набитый народом паб, где только что узнали, что наши бравые ребята выиграли войну. Монти подождал, пока мы немного прокричимся, после чего театральным жестом выпихнул Дробилу со стула, так что тот с мебельным стуком рухнул на пол, и сам утвердился на седалище, которое только что занимал мертвец. Смысл был кристально ясен: теперь я тут хозяин.

Я откашлялся и поднял здоровую руку. Так уж вышло, что у меня было больше времени обдумать дальнейшую жизнь без Дробилы, чем у большинства питомцев святой Агаты, и в голову мне успела прийти одна мысль. Монти царственно кивнул, и вот я уже стою, и все взгляды в столовой прикованы ко мне.