Мое вступление в избранное общество не осталось без последствий для меня; невольно я стал более тщательно относиться к своему туалету, более осмотрителен в своих словах и действиях, в своих манерах и выражениях, и все свои небольшие доходы тратил главным образом на украшение своей особы. В те годы существовало только два типа костюмов для моряков: костюм моряков северных морей и костюм моряков южных морей, приспособленные каждый к соответствующим климатическим условиям тех широт, в каких им приходилось преимущественно плавать.

Первый вид морской одежды состоял из синей грубого сукна куртки, такого же жилета и коротеньких брючек из того же материала; поверх синей куртки надевалась еще просторная парусинная рубашка или блуза; толстые шерстяные чулки и тяжелые башмаки с металлическими пряжками довершали костюм; головной убор состоял преимущественно из кожаной или клеенчатой шляпы с небольшими полями.

Второй вид костюма заключался в легкой синей коротенькой курточке со светлыми металлическими пуговицами и длинных белых полотняных брюках; мягкий красный пояс шерстяной или шелковый широкой полосой опоясывался вокруг талии; легкие туфли из лакированной кожи с пряжками и маленькая расшитая на одном углу мягкая круглая безкозырка-шапочка довершали этот костюм; в торжественных же случаях эту шапочку или фуражечку заменяла шляпа-треуголка с плюмажем.

Я носил костюм моряков южных морей, так как постоянно плавал в южных широтах. Так как волосы у меня были густые и красиво вились от природы, то я не прикрывал их по тогдашней моде париком, хотя пудренные парики были в большой чести у тогдашних моряков. Взамен парика я носил серьги, что тоже было в обычае у наших моряков.

Мало-помалу я становился все более франтоватым и изысканным светским человеком и всецело отдался веселому и милому обществу, в котором вращался.

Пока наше судно разгружалось и затем снова грузилось для предстоящего плавания, прошло целых два месяца. Я еще находился в Ливерпуле, когда туда пришло большое каперское судно, принадлежавшее тому же судовладельцу, как и наше. Это судно привело четыре весьма ценных приза. На другой день после его прибытия наш судовладелец пригласил меня к себе на обед, где я должен был встретиться и познакомиться с капитаном этого каперского судна. Это был человек, совершенно не похожий на нашего командира, капитана Витсералля, маленького, толстенького, коренастого человека с красным, обветренным лицом и грубоватыми, угловатыми манерами; вновь прибывший капитан был, наоборот, строен, миниатюрного сложения, смуглый, с черными, как уголь, глазами и волосами, красивый и изящный молодой человек, лет двадцати шести, не более. Я склонен был назвать его очень красивым жидком, и, как я узнал впоследствии, он действительно принадлежал к еврейской расе по происхождению, хотя не могу сказать, чтобы он в чем-нибудь придерживался обычаев или обрядов своего народа. Он был прекрасно одет, имел слегка напудренные волосы, стройный стан красиво облегал обшитый галунами жилет и богато изукрашенный ими камзол тончайшего сукна, красиво перетянутый мягким голубым шарфом. Пара небольших пистолетов с богатой серебряной насечкой и щегольский кинжал были засунуты за пояс, а сбоку болтался изящный кортик. На пальцах у него сверкали перстни с крупными бриллиантами; кроме того, в руках была небольшая трость с драгоценным набалдашником.

Я никогда еще не встречал столь элегантного, изящного и очаровательного господина и скорее принял его за одного из джентльменов, командующих королевскими судами, чем за капитана ливерпульского каперского судна. Говорил он хорошо, бойко, красноречиво и таким решительным командирским тоном, постоянно захватывая в разговоре первенствующую роль, что было даже, пожалуй, и не совсем удобно ввиду того, что все же он был здесь не первое лицо. В продолжение вечера наш судовладелец успел сообщить мне, что этот господин, выдающийся моряк и очень удачливый офицер, необычайно смелый и отважный, и что он зарабатывал громадные деньги, которые растрачивал так же быстро, как и наживал.

Этот господин, именовавшийся капитаном Левин4, мне чрезвычайно понравился, и так как и он со своей стороны не пренебрегал моим обществом, то вскоре мы с ним очень сошлись, но к этому времени мое судно стало уже готовиться к отплытию. Я был назначен старшим помощником, что меня очень радовало.

Мы вышли в море с прекрасным, но весьма легким грузом, и первая часть нашего плавания не ознаменовалась ничем особенным. Торговали мы весьма удачно по всему побережью и, наконец, пришли в Сенегал, где рассчитывали сбыть остальную часть нашего груза. Это нам удалось и, совершив прекрасный обмен, хотя и далеко не столь прибыльный, как на побережье, что мы, впрочем, и не могли ожидать здесь, в городе, мы стали думать о возвращении в Англию. Капитан был очень весел, так как знал, что владелец судна и груза будет им доволен; кроме того, он имел долю в грузе, и потому прибыль распространялась и на него.

Мы только что приняли последнюю партию слоновой кости из губернаторских складов, и теперь нам оставалось только позаботиться о припасах и забрать побольше воды на обратный путь, когда случилось нечто, о чем я должен непременно вам рассказать.

Экипаж наш состоял из капитана и меня, его старшего помощника и двенадцати человек команды; четверо из них были те самые люди, которые одновременно со мной были забраны в плен неграми и потом выкуплены, как и я. Эти четверо были мне чрезвычайно преданы и любили меня, вероятно, главным образом за то, что я в бытность мою рабом королевы Уины всячески старался скрасить их жизнь и лишним лакомым куском, и всякими поблажками.

Младший помощник и остальные восемь человек матросов присоединились к нам в Ливерпуле. Все они были рослые, видные парни, но, как потом оказалось, слабохарактерные и безвольные. Но в этом мы убедились лишь впоследствии, когда мы уже вышли из порта. Одновременно с нами стоял на якоре в Сенегале низкий, окрашенный в черный цвет, невзрачный бриг, занимавшийся торговлей невольниками. Мы прибыли в порт вместе, и капитан брига был крайне удивлен и поражен этим обстоятельством, так как его судно считалось чрезвычайно быстроходным, а мы тем не менее побили его в быстроте во всех отношениях. Наше судно было самое быстроходное из всех ливерпульских судов, что было признано всеми. Экипаж на невольничьем судне был многочисленный, и такого сборища свирепых, кровожадных парней, как эти, я еще никогда не видывал.

Я стал замечать, что их шлюпка постоянно стоит под нашим бортом, и что эти подозрительные ребята втерлись в дружбу к тем восьми человекам, которых мы приняли в Ливерпуле, с остальными же они как будто не желали сходиться и даже избегали всякого с ними сближения. Все это возбудило мои подозрения, но я ничего не сказал; тем не менее стал зорко следить за ними. Однажды в дообеденное время, спускаясь по лесенке в кают-компанию, я услыхал, что один из наших людей переговаривался с кем-то за бортом; в следующий момент до моего слуха донесся голос одного из парней с невольничьего судна: «Сегодня в восемь часов вечера мы явимся к вам и уладим все дело». Затем шлюпка отчалила и направилась к бригу.

Капитан наш имел привычку каждый вечер уезжать на берег выпить стаканчик другой сангари и выкурить сигару с губернатором, и весьма часто я отправлялся вместе с ним и оставлял судно на ответственности младшего помощника. В этот вечер я также намеревался поехать с капитаном и еще утром сообщил о своем намерении младшему помощнику, но после того, что услышал, решил остаться и за час до заката солнца стал жаловаться на головную боль и недомогание и расположился в кресле под навесом, в задней части квартердека. Когда капитан вышел наверх и, подойдя ко мне, осведомился, готов ли я, то вместо ответа я приложил руку ко лбу и сделал страдальческую мину. Полагая, что у меня начинается приступ местной лихорадки, капитан очень встревожился и, подозвав младшего помощника, приказал ему помочь мне сойти в кают-компанию, потом, лично проводив меня вниз и уложив на одном из диванов, капитан сел в ожидавшую его шлюпку и поехал на берег. На капитанском катере гребцами были те четверо матросов, которые были вместе со мной в плену у негров, так как этим людям капитан доверял больше, чем остальным, и не боялся оставлять их на берегу, другие же тотчас же, пользуясь своей относительной свободой на берегу и отсутствием строгого начальства, напивались пьяные в ближайшем кабаке и начинали буянить и бесчинствовать. Я пролежал на диване вплоть до восьми часов, затем неслышно пробрался вверх по лесенке кают-компании и, выглянув из люка, посмотрел, кто был на палубе.