Но я только отрицательно покачал головой, зная, что этого не будет.

Алмазные копи. — То, что произошло там. — Я теряю своего друга Инграма и другого знакомого, но оба они оставляют мне ценные наследства.

Пробыв около двух часов во дворе, мы услыхали шум запоров у дверей, и, так как начало уже темнеть и надвигалась ночь, то явившиеся сторожа загнали нас в большой сарай или подвал, — не знаю, как более точно назвать это помещение без окон, с неимоверно толстыми каменными стенами, каменным плиточным полом и низкими давящими сводами над головой. Промышлять о бегстве из такого места не представлялось никакой возможности. Таких ужасов тесноты, зловония, убожества и грязи я никогда еще не видел в своей жизни.

Во всем этом громадном помещении, переполненном донельзя, не было ни одного крошечного местечка, где бы можно было не замараться так или иначе; и эта масса негров с присущим им запахом едкого пота, эта теснота и мрак, при полном отсутствии вентиляции, создавали здесь атмосферу, во сто раз худшую, чем в любом трюме невольничьего судна. Я прислонился спиной к стене и никогда во всю свою жизнь не чувствовал себя столь пришибленным, столь глубоко несчастным, как теперь. Я думал об Эми, о всех моих радужных надеждах на будущее, теперь безвозвратно погибших; я думал о капитане Левин и о брате Филиппе, которые теперь несутся по волнам, вольные, как ветер; я думал о бедной Уине, о ее горе и отчаянии, видя, что я не возвращаюсь в Англию, и что она одна в этой чужой, незнакомой ей стране. Я измышлял сотни планов, как бы дать знать друзьям о моем положении, о постигшей меня участи, но все эти планы при ближайшем рассмотрении оказывались непригодными. Еще не вполне оправившись после болезни, я был слишком слаб для таких испытаний и я чувствовал, что не вынесу долго этой зараженной атмосферы; не будучи в состоянии совладать со своими надорванными нервами, я расплакался, как ребенок. Наконец, рассвело; тогда сторожа распахнули тяжелые, обитые железом двери и выпустили нас опять во двор; все кинулись к большим бакам с водою, и вскоре эти баки оказались пусты; возмутительные сцены ругани, ссор и драки происходили около каждого бака; все хотели раньше других дорваться до воды, всех мучила и томила жажда.

Час спустя нам стали раздавать пищу, самую грубую и самую скудную пищу, какою обыкновенно наделяют в тюрьмах и других местах заключения. Затем нам заявили, что нас сейчас же будут отправлять в копи, и эта весть была встречена всеми с восторгом, даже и мной. Радоваться отправлению на вечную каторгу кажется странным, не правда ли? Но всякое несчастье условно, и я вполне сознавал это, предпочитая лучше все, лишь бы мне не пришлось провести еще одну ночь в этой ужасной, зловонной черной дыре.

Через какой-нибудь час явился отряд грязного вида неряшливых солдат, и всех нас стали приковывать за руку по двое к длинной цепи, с промежутками приблизительно в два фута между парами; когда на цепи было, таким образом, нанизано определенное число пар, в числе которых был и я, нас вывели в сквер, где мы должны были ожидать остальных.

Мой внешний вид, выдававший во мне англичанина, и мое платье изящного покроя привлекали ко мне внимание или, вернее, любопытство прохожих; они указывали друг другу на меня и делали замечания по моему адресу. До сего времени мы не видели никого из властей или высшего начальства этой ужасной пересыльной тюрьмы, так что я не имел возможности потребовать объяснений; впрочем, если бы я имел эту возможность, едва ли это к чему-нибудь привело бы. В сквере мы прождали более часа, пока всех остальных приковали к их цепям. Всех цепей оказалось пять, и на каждой из них по 40 человек образовали живые грозди. По бокам нас обступили шпалерами человек 30 солдат, вооруженных ружьями с примкнутыми штыками, которые они держали наперевес, на расстоянии нескольких футов от нас, и мы тронулись в путь. Спустя час мы были уже вне черты города и шли по дороге, обсаженной дикими грушами и разновидным мелким кустарником.

К великому моему удивлению, спутники мои были все весьма весело настроены: они разговаривали, шутили и смеялись и между собой и с конвойными солдатами и, по-видимому, мало думали о своей судьбе. Что же касается меня, то я был оскорблен, унижен и пришиблен возмутительным поступком Оливареца. Сердце мое было полно обиды и горечи, и я хотел лечь на землю и умереть, чтобы не подвергаться всему этому и предстоящему мне далее унижению; тем не менее где-то в глубине души во мне еще тлела слабая искра надежды, что мне, быть может, представится случай дать знать о моем положении и вернуть себе свободу.

Я не стану останавливаться на подробностях пути — чрезвычайно однообразного; в полдень ровно мы останавливались и получали для утоления голода плоды, маис и воду, но ни днем, ни ночью нас не освобождали от наших наручников и не размыкали цепи. В самое непродолжительное время меня постигла та же участь, как и всех остальных: мы все были облеплены паразитами и дорожной пылью. Я сам был себе противен и отвратителен; так шли мы недель пять или шесть, пока, наконец, не достигли места своего назначения в округе Теджюко; местность, где находились сами копи, называлась Сиерра-де-Эспинхоко.

Эта сиерра, или горы представляли собою хребет неприступных скал, пропастей и обрывов по обе стороны узенькой долины, по которой протекала небольшая речка, носившая название «Текветинхонха». В этой узкой долине реки и находились алмазные копи, на которых нам надлежало работать до скончания дней наших.

Когда мы вступили в это первое ущелье, я увидел, что бегство отсюда совершенно невозможно даже в том случае, если бы человек хорошо запомнил весь путь и не рисковал заблудиться. На протяжении десятков миль дорога представляла собою узкую тропу, по которой можно было едва идти двум человекам в ряд. Тропа эта была высечена на всем протяжении в скате скал на весьма значительной высоте; под нею открывались зияющая пропасть с одной стороны и отвесная неприступная скала — с другой. Мало того, эта узкая тропа была преграждена на расстоянии каждых двух миль блокгаузом с небольшим гарнизоном солдат; чтобы следовать дальше по этой тропе, приходилось каждый раз проходить через спускную решетку каждого такого блокгауза.

Кроме того, надо не забывать, что мы здесь находились на тысячи миль от цивилизованных стран, от ближайшего городка или селения, в самом сердце ненаселенной страны, где встречались лишь случайные отряды бродячих индейцев-кочевников.

Наконец, миновав спускную решетку последнего блокгауза, мы вступили в более широкую часть долины, пестревшей мелкими зданиями. Нас привели к дому директора копей, и здесь письмоводитель занес в книгу наши имена, приметы и национальность. Когда пришла моя очередь, меня спросили по-португальски, кто я такой. Я покачал отрицательно головой и сказал: «Инглезе», т. е. англичанин. Тогда призвали переводчика, и я сказал ему мое имя, мое социальное положение, мое звание и просил, чтобы управляющий меня выслушал. Но главноуправляющий отрицательно закачал головой на мою просьбу, и после того как письмоводитель записал мои приметы, мне приказали уйти.

— Почему вы не захотели передать мои объяснения главноуправляющему? — спросил я после того переводчика.

— Потому, что он знаком головы дал мне понять, что не желает слушать; если бы он стал слушать, то каждый из прикованных к цепи стал бы доказывать, что он сослан сюда по ошибке, безвинно. Со временем вам, вероятно, представится случай говорить с ним, когда вы научитесь объясняться по-португальски и пробудете здесь год или два; но какая вам от того будет польза? Ведь он ничего сделать для вас не может.

В продолжение всего пути я был разлучен с Инграмом и вот теперь впервые мог пожать ему руки с самого момента выступления из стен тюремного двора. Трудно сказать, как я был счастлив при виде моего доброго друга, моего товарища по несчастью; единственное, чего мы оба теперь опасались, чтобы нас опять не разлучили. Однако наши опасения были напрасны; здесь были выстроены общие бараки для каторжан; так как считалось, что бежать отсюда нет никакой возможности, то всякому, желающему поставить свой собственный домик или избушечку, это не возбранялось. Рабочее время было строго распределено по часам; нас разбивали на партии, которым отводился определенный участок реки или береговой полосы, на котором данная партия должна была работать; работать нам приходилось с рассвета и до заката, с перерывом всего только в один час, во время самого сильного зноя, когда все мы поголовно предавались сиесте. Над каждой партией в двадцать человек был поставлен надсмотрщик, следивший за ними. Над этими надсмотрщиками было еще высшее начальство, контролирующее, в свою очередь, действия и поступки надсмотрщиков; это были инспектора, имевшие наблюдение над четырьмя или пятью партиями и их надсмотрщиками и относившие главному инспектору каждый вечер по окончании работ все, что было добыто подведомственными им партиями в течение всего дня.