Я медленно дал полный ход.

— Идем строго на зюйд-вест, — сказал Вайленд, сверяясь с клочком бумаги, который достал из кармана. — Курс двести двадцать два.

— Истинный?

— Что ты имеешь в виду под «истинным»? — сердито спросил он. Теперь, когда он находился в батискафе, который являлся для него постоянным источником опасности, мой вопрос Вайленду совсем не понравился. Возможно, клаустрофобия, подумал я.

— Это истинное направление или по этому компасу? — переспросил я спокойно.

— По этому компасу.

— Поправка на девиацию сделана? Он снова посмотрел на листок.

— Да. И Брайсон сказал, что если мы пойдем этим курсом, металл опор не будет влиять на нас.

Я ничего не ответил. Брайсон, умерший от кессонной болезни, — где он сейчас? Наверное, менее чем в сотне футов от нас. В этом я был уверен.

Чтобы пробурить скважину в две с половиной мили глубиной, необходимо по меньшей мере шесть тысяч мешков цемента, а двух ведер его вполне достаточно, чтобы быть полностью уверенным в том, что Брайсон останется на дне до тех пор, пока его скелет невозможно будет идентифицировать.

— Пятьсот двадцать метров от опоры до самолета, — сообщил Вайленд.

Это было первое упоминание о самолете. — Это по горизонтали. С учетом понижения дна около шестисот двадцати метров. Так Брайсон сказал.

— Где начинается впадина?

— Примерно в ста семидесяти метрах отсюда. Сначала идет ровное дно, глубина примерно такая же, на какой стоит платформа. Затем резкий спуск под углом около тридцати градусов до четырехсот восьмидесяти футов.

Я молча кивнул. Говорят, человек не может чувствовать две сильные боли одновременно, но это неправда. Моя рука, плечо и спина разламывались от боли. Боль от сломанного зуба пульсировала во рту. Я не склонен был разговаривать и вообще не склонен был что-либо делать — попытался забыть о боли, сосредоточившись на работе.

Буксирный трос, связывавший нас с платформой, был, как я заметил, намотан вокруг барабана, приводящегося во вращение электродвигателем. Но вращался он только в одну сторону — для наматывания троса при возвращении.

При движении вперед он разматывался, таща за собой изолированный телефонный кабель. Количество оборотов, сделанных барабаном, указывалось на счетчике в обсервационной камере — это позволяло определять пройденное расстояние и скорость движения. Максимальная скорость батискафа составляла два узла, но даже легкое сопротивление буксирного троса снижало ее до одного. Но все равно двигались мы достаточно быстро, тем более что плыть нам было недалеко.

Вайленд, казалось, был более чем доволен тем, что переложил управление батискафом на меня. Большую часть времени он с опаской смотрел в боковой иллюминатор. Здоровый глаз Ройала холодно и немигающе следил за мной. Он фиксировал каждое мое движение, но это была лишь дань привычке.

Уверен: он не имел никакого представления о работе батискафа и о том, как им управлять. Даже когда я практически до минимума сократил поглощение углекислого газа, он ничего не понял.

Мы медленно плыли примерно в десяти футах от дна моря. Нос батискафа был слегка задран вверх из-за троса, тянувшегося за нами. Гайдроп свободно болтался, периодически задевая скалы, колонии кораллов или скопления губок. Темнота была абсолютной, но свет наших двух прожекторов и внутреннее освещение обсервационной камеры давали возможность кое-что видеть. Несколько морских окуней лениво слонялись около иллюминаторов, занимаясь своими делами. Змееобразная барракуда изогнула свое серое тощее тело, уперлась злой мордой в боковое стекло и с минуту рассматривала нас.

Некоторое время компанию нам составляла стайка рыб, похожих на макрель, затем она исчезла, поскольку появилась акула, величественно проплывшая у нас перед глазами, едва заметно шевеля мощным хвостом. Но большую часть времени море было пустынным. Возможно, шторм, бушевавший на поверхности, распугал всю рыбу и заставил ее уйти в глубину.

Ровно через десять минут после отплытия дно моря резко пошло вниз, и наши прожекторы не смогли пробить черную зияющую черноту. Я знал, что это только иллюзия. Если Вайленд сказал, что угол понижения дна только тридцать градусов, то так оно и было. Но тем не менее впечатление бездонности провала было ошеломляющим.

— Вот она, — голос Вайленда был сдавленным, на его лице выступили капельки пота. — Теперь вниз, Толбот!

— Позже, — отрицательно покачал я головой, — если начнем погружаться сейчас, буксирный трос, который мы тянем за собой, наверняка задерет корму вверх. Наши прожекторы не могут светить вперед — только вниз. Хотите, чтобы мы разбили нос о какой-нибудь выступ или скалу, которую не заметим?

Хотите пробить носовой бензобак? Не забывайте, что баки сделаны из очень тонкого металлического листа. Достаточно пробить один бак, и создавшаяся отрицательная плавучесть не позволит нам подняться на поверхность. Вас устраивает это, Вайленд?

Его лицо обильно покрылось потом, и он облизнул губы:

— Делай, как знаешь, Толбот.

Я поступил так, как считал нужным: сохранял курс до тех пор, пока счетчик буксирного троса не показал метров, затем застопорил двигатели и, используя нашу отрицательную плавучесть, которая при движении компенсировалась поставленными под углом рулями глубины, начал медленно погружаться. Стрелка глубиномера едва двигалась. Трос старался задрать нам корму, поэтому каждые десять саженей я ненадолго включал двигатель и вытравливал трос.

На глубине 76 морских саженей наши прожекторы осветили дно. Здесь не было ни скал, ни кораллов, ни колоний морских губок, только небольшие кучки сероватого песка и длинные черные гряды ила. Я вновь запустил двигатели и вывел их на половинную мощность, компенсировал рулями отрицательную плавучесть и очень медленно начал продвигаться вперед. Нам потребовалось проплыть только пять ярдов. Брайсон рассчитал все точно.

Когда указатель длины буксирного троса показал 625 метров, я уловил с левой стороны отблеск чего-то, выступавшего над дном. Это было хвостовое оперение самолета. Его носовая часть была направлена туда, откуда мы приплыли... Я дал задний ход, включил барабан, наматывавший трос, отвел батискаф ярдов на двадцать назад, затем снова дал передний ход, забирая влево. Добравшись до нужного, по моим расчетам, места, дал задний ход и тут же выключил двигатели совсем. Батискаф начал медленно опускаться.

Свободно свисавший гайдроп коснулся дна, но это не компенсировало отрицательной плавучести батискафа, как должно было произойти, и основание обсервационной камеры тяжело плюхнулось в черный ил.

Прошло только пятнадцать минут с того момента, как я уменьшил поглощение углекислого газа, но воздух в камере уже стал тяжелым. Ни Вайленд, ни Ройал, казалось, не чувствовали этого — возможно, они считали, что так и должно быть, а может, просто не обратили на это внимания — оба были поглощены тем, что можно было увидеть через передний иллюминатор.

Я и сам был поглощен этим. Сотни раз задумывался я над тем, что буду чувствовать, как буду реагировать, когда наконец увижу то, что лежит сейчас полузахороненным в иле рядом с нами. Предполагал все: злость и ярость, ужас и сердечные боли и, может быть, некоторый страх. Но ничего этого не было, больше не было. Я испытывал только сожаление, печаль и жесточайшую меланхолию. Возможно, я реагировал не так, как предполагал, потому, что мой мозг был затуманен болью, но я знал, что не в этом дело.

Сожаление и меланхолия относились только ко мне. Меланхолия была вызвана воспоминаниями, которые у меня только и остались; сожаление было сожалением человека о себе, безвозвратно потерянном в своем одиночестве.

Самолет зарылся в ил почти на четыре фута. Правое крыло отсутствовало — скорее всего, оно отломилось при падении самолета в воду. Конца левого крыла также не было, но хвостовое оперение и фюзеляж были в полном порядке, за исключением изрешеченного носа и разбитых стекол кабины, которые показывали, как погиб самолет «ДиСи». Мы находились рядом с фюзеляжем. Нос батискафа висел над кабиной, и обсервационная камера была не далее чем в шести футах от разбитых стекол и практически на том же самом уровне. В кабине самолета я смог различить два скелета — один, в командирском кресле, сидел прямо, чуть наклонясь в сторону разбитого бокового стекла, и удерживался в этом положении пристяжным ремнем, другой, в кресле второго пилота, сильно наклонился вперед, и его практически не было видно.