Я повернулся и показал на изрешеченную кабину «ДиСи»:

— Посмотри хорошенько, Вайленд, — сказал я спокойно, — посмотри хорошенько на свою работу и гордись собой. Вот командирское кресло: этот скелет был когда-то Питером Толботом, моим братом-близнецом. Второй скелет — Элизабет Толбот, моя жена. В хвосте самолета находится то, что осталось от очень маленького мальчика, моего сына — Джона Толбота. Ему было три с половиной года.

Тысячи раз я представлял себе, как умирал мой маленький сын, Вайленд.

Пули, убившие моего брата и жену, не должны были задеть его. Он был жив, пока самолет не врезался в воду. Возможно, две или три минуты самолет, кувыркаясь, падал, и мой мальчик плакал, кричал, звал маму — он был напуган, — а мама не приходила, и он снова и снова звал ее. Она и не могла прийти, правда, Вайленд? Она сидела в своем кресле мертвая. Затем самолет упал в воду. И даже тогда, возможно, Джонни был еще жив. Потребовалось, быть может, несколько минут, чтобы самолет затонул — это часто случается, ты знаешь это, Вайленд, — или в фюзеляже мог остаться воздух, когда самолет тонул. Сколько прошло времени, пока вода сомкнулась над ним?

Можешь ли ты представить себе, Вайленд, трехлетнего малыша, плачущего, борющегося за жизнь, — и никого рядом с ним. А потом плач и борьба прекратились — мой маленький сынишка утонул.

Я долго смотрел на разбитую кабину самолета или мне так показалось, что долго. Когда я повернулся, Вайленд схватил меня за правую руку. Я оттолкнул его, и он упал на дощатый пол и уставился на меня широко раскрытыми глазами, в которых стоял панический страх. Его рот был открыт, дышал он быстро и прерывисто, а тело его сотрясала дрожь. Ройал держал себя в руках, но было заметно, что он на пределе: его кулаки, сжатые так, что побелели костяшки пальцев, лежали на коленях, а взгляд перебегал с предмета на предмет — загнанный зверь в поисках пути к спасению.

— Я долго ждал этого момента, Вайленд, — вновь заговорил я. — Ждал два года и четыре месяца. За это время не было и пяти минут, чтобы я не думал об этом. Мне незачем жить, Вайленд, и ты это понимаешь. С меня достаточно. Возможно, это ужасно, но я хочу остаться здесь, рядом с ними.

Я перестал обманывать себя, что есть смысл жить дальше. Теперь уже нет смысла, ибо единственное, что заставляло меня действовать, — это клятва, которую я дал себе третьего мая пятьдесят восьмого года: не успокоюсь, пока не найду и не уничтожу человека, который сломал мне жизнь. Я сдержал слово, и с меня достаточно. Возможно, мысль о том, что вы также будете здесь, отравит мое торжество, но, с другой стороны, это неплохо: убийцы и их жертвы собрались вместе.

— Ты — сумасшедший, — прошептал Вайленд. — Сумасшедший! Что ты говоришь?!

— Только то, что ты слышал. Помнишь тот электрический выключатель, который остался на столе? Тот, о котором я сказал, что он нам больше не понадобится. Он действительно нам не понадобится. Больше не понадобится.

Это был основной выключатель цепи сброса балласта, и без него сброс балласта абсолютно невозможен. А если мы не освободимся от балласта, мы никогда не сможем всплыть. Здесь мы и останемся. Навсегда, Вайленд.

Пот ручьями катился по нашим лицам. Температура воздуха повысилась примерно до 120ь по Фаренгейту, воздух был влажен и неописуемо насыщен углекислотой. Единственным звуком в этом небольшом металлическом шаре, лежавшем на дне Мексиканского залива в 480 футах от поверхности океана, было наше тяжелое прерывистое дыхание.

— Ты испортил его? — прошептал Вайленд, его глаза были полусумасшедшими от страха. — Мы останемся здесь? Здесь, в этом... — его голос прервался, он повернул голову и стал озираться с отчаянием загнанной в угол крысы, которой предстояло умереть. Да он и был крысой.

— Отсюда нет выхода, — мрачно заверил я его. — Только через этот выходной люк. Может, у тебя есть желание попытаться открыть его? На этой глубине давление примерно пятьдесят тонн. Даже если тебе удастся открыть люк, тебя раскатает по противоположной стенке в лепешку толщиной не более полдюйма. Не принимай все так близко к сердцу, Вайленд. Последние несколько минут твоей жизни будут такой агонией, которой ты себе и представить не можешь. Ты увидишь, как посинеют твои лицо и руки, потом они станут пунцовыми, перед тем как начнут лопаться сосуды в легких, и вскоре после этого...

— Прекрати, прекрати! — закричал Вайленд. — Ради Бога, прекрати!

Вытащи нас отсюда, Толбот, вытащи нас отсюда! Я дам тебе все, что ты захочешь: миллион, два, пять! Ты получишь все, Толбот, ты получишь все! Его губы, все лицо дергалось, как у маньяка, глаза вылезали из орбит.

— Я устал от тебя, — равнодушно ответил я. — Я не смог бы вытащить тебя отсюда, даже если бы и захотел. Я же сказал именно тебе, что специально оставил выключатель наверху. Нам осталось жить минут пятнадцать — двадцать, если можно назвать жизнью агонию, которая ждет нас... Или, скорее, ждет вас. — Я опустил руку, оторвал от пальто пуговицу и сунул ее в рот. — Не хочу ничего знать. Много месяцев я готовился к этому. Это не пуговица, Вайленд. Это капсула с цианистым калием. Раскушу ее и умру еще до того, как пойму, что умираю.

Это доконало его. Брызгая слюной и бормоча что-то бессвязное, он, непонятно зачем, бросился на меня. Он был слишком невменяем, чтобы давать себе отчет в своих поступках. Однако я предвидел это и держал наготове тяжелый разводной ключ. И ударил Вайленда раньше, чем он смог коснуться меня. Ударил несильно, но этого оказалось достаточно — он откинулся назад, ударился головой о стену и тяжело рухнул на пол.

Оставался Ройал. Он полусидел, полулежал на маленьком раскладном стульчике, его самоконтроль почти испарился. Он знал, что жить ему осталось всего несколько минут, и по его лицу пробегало столько эмоций, сколько он, видимо, не испытал за всю жизнь. Он чувствовал, как к нему приближалось то, на что он обрекал свои многочисленные жертвы, и страх проникал в него все глубже и глубже, достигая самых отдаленных уголков его мозга. Он еще не паниковал, как Вайленд, но его способность размышлять и анализировать была уже утрачена. Он мог думать только о том, о чем всегда думал в критических ситуациях — как воспользоваться своим пистолетом. Он держал его в руке, наставив на меня, но я знал, что это чисто рефлекторный поступок — у него не было намерения воспользоваться им. Впервые Ройал столкнулся с ситуацией, из которой нельзя выйти, нажав на спусковой крючок.

— Ты испуган, Ройал. Правда? — мягко сказал я. Даже разговор уже требовал больших усилий. Нормальная частота дыхания — около шестнадцати вдохов в минуту — подскочила у меня до пятидесяти, и требовалось приложить большие усилия, чтобы выдавливать из себя каждое слово.

Он ничего не ответил, только посмотрел на меня, и все черти преисподней были в глубине его черных глаз. Второй раз за эти двое суток, и не из-за влажности и отравленного углекислотой воздуха, я почувствовал запах свежевырытой могилы.

— Отвратительный бандюга, — прошептал я. — Ройал — убийца.

Вспоминаешь ли ты обо всех тех людях, которые трепетали да и сейчас трепещут, когда слышат твое имя? Не хочешь, чтобы они увидели тебя сейчас?

Увидели трепещущим? Не хочешь, Ройал? Дрожишь? Ты испуган так, как еще никогда в жизни. Правда, Ройал?

Он молчал. Черти все еще прыгали в его глазах, но они больше не смотрели на меня, они набросились на Ройала, проникая все глубже и глубже в тайники его черного ума. Изменившееся выражение его лица свидетельствовало о том, что черти раздирали его на части, в то же время все вместе тащили к краю пропасти, к полному развалу личности, к безумию.

— Нравится, Ройал? — язвительно поинтересовался я. — Ты уже чувствуешь, как начали болеть горло и легкие. Я чувствую боль у себя и вижу, что твое лицо начало синеть. Пока еще не все. Пока только под глазами. Ты же знаешь, Ройал, что все начинается с глаз и носа. — Я сунул руку в нагрудный карман и вытащил маленький блестящий прямоугольник. Зеркало, Ройал. Хочешь посмотреться в него? Хочешь увидеть?..