— Может, стоит попытаться применить метод наших экспертов? Если понять, кем мы, люди, когда были, и сравнить с тем, что получилось…

— Если сравнивать разницу интеллекта, то пропасть огромна. А если социальную структуру — так мы продвинулись не слишком-то и далеко.

Дорс недоверчиво взглянула на него.

— Ты полагаешь, сатиры настолько близки нам по социальному устройству?

— Ну… Смотри сама. Сперва мы прошли путь от сатиров до ранних лет Империи, потом — до сегодняшнего дня.

— Ничего себе скачки!

— Возможно, мне удастся использовать саркианского сима Вольтера как одну из ступенек этого пути.

— Постой, прежде чем делать какие-то выводы, нужно поэкспериментировать. — Она пристально посмотрела на мужа. — Тебе ведь нравится погружение, правда?

— Гм, да. Вот только…

— Что только?

— Эксперт Ваддо следит за всеми погружениями…

— Это его работа.

— …и он знает, кто я.

Ну и что? — Она развела руками.

— Обычно ты более подозрительна. Откуда какому-то эксперту знать неприметного математика?

— Он просмотрел списки прибывающих гостей, которые поступили перед нашим приездом. Ты — претендент на пост премьер-министра, а значит, далеко не неприметная личность.

— Надеюсь, что так. Послушай, я думал, что ты всегда ждешь худшего поворота событий. — Он улыбнулся. — Почему же не разделяешь моих мер предосторожности?

— Есть предосторожность, а есть паранойя. Ожидать худшего и искать худшего — вещи разные.

И к ужину она уже уговорила его продолжать погружения.

Жаркий день, солнце. Пыль щекочет. Заставляет чихать.

Этот Здоровяк, он идет рядом со мной. Это почетно. Очень почетно. Женщины и молодые самцы сторонятся.

Здоровяк трогает каждого, немножко возится рядом. Чтоб все понимали: он здесь. Все в мире хорошо.

Я тоже трогаю его. Мне хорошо. Я хочу быть похожим на Здоровяка, быть таким же большим, как он, быть им.

С женщинами у него все просто. Он выбирает одну, она идет с ним. И он на нее залазит. Он — Здоровяк.

Остальные парни не так нравятся женщинам. Они не хотят быть с остальными так долго, как со Здоровяком. Маленькие детеныши визжат и бросаются песком, но все знают, что они ни на что не способны. У них нет никаких возможностей стать такими, как Здоровяк. Им это не по вкусу, но им это вбивают в голову.

Я, я достаточно силен. Меня уважают. Почти все.

Все парни любят играть. Ласкаться. Гладить. Похлопывать. Женщины делают это с ними, а они поступают так с женщинами.

Женщины делают даже больше. Почему нет, парни вовсе не грубы.

Я сижу, и меня гладят. И вдруг я чувствую запах. Мне не нравится этот запах. Я вскакиваю и кричу. Здоровяк слышит. И тоже принюхивается.

Чужаки! Все жмутся друг к другу. Запах сильный, его много. Много Чужаков. Ветер принес их запах, они близко и подходят все ближе.

Они бегом спускаются с гребня холма. Хотят наших женщин, хотят драки.

Я бегу за своими камнями. Я всегда держу несколько под рукой. Я бросаю один и промахиваюсь. А они уже среди нас. Трудно попадать в них, они двигаются очень быстро.

Четыре Чужака. Они хватают двух наших женщин. И тащат их прочь.

Все вопят и стонут. Пыль стоит везде.

Я бросаю камни. Здоровяк ведет парней в погоню за Чужаками.

Чужаки убегают. Вот так. Взяли двух наших женщин, и это плохо.

Здоровяк злится. Он толкает парней, которые рядом с ним, кричит. Он не так уж и хорош, он позволил Чужакам застать нас врасплох.

Эти Чужаки плохие. Мы все падаем, хлопаем друг друга, гладим и ворчим от удовольствия.

Здоровяк подходит ближе, хлопает женщин. Залазит на некоторых. Чтобы все знали, что он до сих пор Здоровяк.

Он не хлопает меня. Он знает, что лучше не пробовать. Я рычу на него, когда он подходит ближе, и он притворяется, что не слышит.

Может, он уже не такой уж и большой. Так я думаю.

На этом он остановился. После того, как Чужаки-сатиры проскакали по их лагерю, он сел и позволил долго себя ласкать. Это действительно его успокоило.

Его? Кого его?

На этот раз он мог полностью ощущать сознание сатира. Не под своим — это метафора — а вокруг. Разбросанную мозаику чувств, мыслей, обрывки ощущений — все это походило на подброшенные в небо и взвихренные ветром листья.

А ветер заменяли эмоции. Ураганы, вихри, которые завывали и несли ливни, прочищающие мысли мягкой, но неотвратимой гребенкой.

Сатиры почти не думали, если это вообще можно было назвать словом «думать» в том понимании, к которому мы привыкли. Это были всего лишь обрывочные, разрозненные суждения. Но сатиры жили напряженной чувственной жизнью.

«Конечно, — подумал он (а думать он мог свободно, спрятавшись в сознании сатира). — Эмоции диктуют им, что нужно сделать, не думая. Это необходимо для быстроты реакций. Сильные эмоции превращают незначительные позывы в непоколебимые императивы. Тупой закон Матушки Эволюции».

Теперь он осознал, что люди приписывают себе уникальную способность переживать высокие эмоции лишь из тщеславия. Не более. Мироощущение сатиров не слишком отличалось от человеческого. В чем можно убедиться, если взяться за изучение психологии сатиров.

Он постарался отстраниться от давящего сознания сатира, в котором пребывал. Интересно, сатир понимает, что в нем кто-то сидит? Да, понимает, хотя довольно смутно.

И все же сатира не особенно беспокоит его присутствие. Он воспринял вмешательство в собственное сознание спокойно, словно так и должно быть в его странном, непонятном мире. Гэри был сродни эмоциям, которые быстро налетали, ненадолго задерживались и так же быстро проходили.

А может ли он стать чем-то большим? Гэри попытался заставить сатира поднять правую руку — словно отдал приказ. Как он ни боролся, ничего не вышло. И он осознал свою ошибку." Нельзя побороть сатира, сидя в маленьком закутке более обширного сознания.

Пока Гэри думал, сатир принялся гладить самку, осторожно трепать ее густую спутанную шерсть. Пряди волос пахли так приятно, воздух был так сладок, солнечные лучи купали его в тепле..

Эмоции! Сатиры не подчиняются приказам, потому что это выше их понимания. Они не воспринимают указаний в общечеловеческом смысле. Эмоции — вот что им доступно. Он должен стать определенным чувством, а не начальником, выдающим приказы.

На какое-то время Гэри успокоился, отдавшись ощущению простого бытия животного. Он изучал, а вернее, проникался чувствами. Стадо ласкалось и хрустело пищей, мужчины следили за границами стойбища, женщины жались к молодняку. Его захватил ленивый покой и понес сквозь беззаботность теплого полудня.

Он не переживал ничего подобного со времен раннего детства. Медлительное, спокойное существование, словно время перестало существовать, растянувшись в невообразимую вечность.

В таком состоянии он смог сосредоточиться на простом движении — поднять руку, почесаться — и превратил это в желание. Сатир ответил на импульс и почесался. Итак, чтобы достичь желаемого, он должен направить чувства к заданной цели.

Прекрасно. Он продолжал учиться. И проник в более глубокие участки сознания сатира.

Наблюдая за стадом, он про себя решил дать определенным особям имена собственные, чтобы отличать от остальных. Самый быстрый — Живчик, самая сексуальная — Красотка, самый голодный — Скребун… А как зовут его самого? И он окрестил себя Ясатиром. Не слишком-то оригинально, зато это главная отличительная черта зверя: Я — сатир.

Скребун нашел какой-то круглый фиолетовый фрукт, и остальные сатиры сгрудились вокруг, чтобы оглядеть и попробовать находку. Большой плод выглядел еще недозревшим (и откуда он это узнал?), но кое-кто все же нашел чем поживиться.

И где здесь Дорс? Они попросили, чтобы их погрузили в одно стадо, значит, одна из этих… — он заставил себя пересчитать их, хотя такое с виду незамысловатое испытание оказалось на диво тяжелым, — этих двадцати двух женщин была ею. Как отличить? Он направился к группе самок, которые с помощью острых камней старались отрезать от веток лишние листья. Затем они связали упругие ветки, получив примитивные веревки для переноски пищи.