Амабль философствовал! Да и что еще делать у подножья виселицы? Впрочем, как видно, образ сеньориты с алыми, сочными, как гранат, губками не давал ему долго грустить.
«А что бы я рассказал ей за второй поцелуй? – соображал он. – Признался бы, что я сам и убил мадридского палача, чтобы его место мог занять другой человек? Сказал бы, кто этот другой?»
Так все и было. Накануне палачу предложили приличную сумму, попросив подрезать веревку у самой петли, чтобы она держалась на ниточке. Палач согласился и взял деньги, но положиться на него было нельзя. И Паспуаль без колебаний убил его – потому что палач был бесчестным человеком, потому что надо было выручать Кокардаса, потому что так велел Лагардер.
Толпа вдруг стихла. Вдалеке послышались голоса священников, читавших заупокойные молитвы.
Солдаты навели порядок среди зрителей. Паспуаль и Марикита очутились рядом, у самого эшафота. Шаверни стоял в каких-нибудь десяти шагах от них; не подозревая, что они так близко, он посматривал то на помост, то на улицу, откуда должна была появиться процессия.
Да если бы он и углядел помощника учителя фехтования – как узнал бы его в таком жалком нищем? И как заметил бы среди тысяч лиц мордашку маленькой цыганки, которую после Сеговии и видел-то лишь однажды, мельком? А чувствовал ли он, что где-то тут, совсем рядом, находится Лагардер – так же, как и он сам, замаскированный до неузнаваемости?
«Я осужден на бездействие! – дрожа от ярости, думал Шаверни. – Бедняга погибает, а я ничем не могу ему помочь!»
Все взгляды обратились в одну сторону: появился Кокардас, одетый в белое, верхом на безухом осле; ноги гасконца волочились по земле. На голове у него был зеленый колпак с белым крестом. Впереди шли священники – читали молитвы и готовили осужденного к смиренному переходу в вечность.
Надо сказать, их причитания мало трогали нашего друга. Он все равно не понимал ни слова – да и какая ему была разница, что шепчут ему в уши по-испански или по-латыни? Ему было ясно одно – пробил его смертный час. Кокардас не заботился о том, чтобы умереть по-христиански, но хотел погибнуть, как герой.
Пуще всего его злило то, что рядом идут братья мира и милосердия[«Братство мира и милосердия» – не монашеский орден, хотя устав его очень строг. Это группа почтенных горожан, добропорядочных и добросердечных. По вековому обычаю, они заботятся о каждом осужденном на казнь с момента вынесения приговора и не только с искренним милосердием готовят его к встрече со Всевышним, но и берут под свое покровительство его семью, воспитывают осиротевших детей, делая из них порядочных людей. Величайший преступник, попавший на их попечение, – для них уже не преступник, а несчастный брат.
На фоне лицемерной испанской набожности пример истинно христианской добродетели, подаваемый этим братством, воистину велик, и никто с этим не поспорит…], звонят в колокольцы и пользуются его несчастьем, чтобы собирать подаяние.
– На благотворение и мессы за упокой души несчастного осужденного! Подайте кто сколько может Бога ради!
Вновь и вновь жалобно твердили они эту фразу – и кошельки их наполнялись золотом, серебром и медяками.
«Да, ничего не скажешь! – думал гасконец. – Эти канальи и сотой доли не отсыпали бы на то, чтобы спасти мою башку. И ведь все хотят посмотреть, как мои кости будут болтаться на веревке: платят за место дороже, чем в парижской Опере! Что ж, приятели, вы платите не зря – стоит раскошелиться, чтобы поглядеть на смерть Кокардаса-младшего, да, голуби мои! И нечего мне на них сердиться – они оказывают мне честь, ничего не скажешь!»
Он тоже философствовал, только не так безмятежно, как Паспуаль…
– На благотворение и мессы за упокой души… – вновь загундосили священники.
– Сколько деньжищ, голуби мои, идет бритым макушкам! – ворчал Кокардас. – За два месяца не пропьешь! Хуже нет, как попасть на виселицу в Испании!
Но те, о ком он в эту роковую минуту думал с таким презрением, заслуживали лучшего мнения.
Но Кокардасу было не до того: он видел, что эти люди ведут его на виселицу и, пользуясь его бедой, собирают деньги, которым не суждено превратиться в благородное вино. Уже из-за одного этого он не мог отнестись к ним с почтением.
Куда как лучше, если бы вместо монахов, милосердных братьев и солдат с ним был верный друг Паспуаль! Тщетно пытался Кокардас различить его лицо в огромной толпе…
Сначала он увидел только, как некий аквадор подал ему какой-то непонятный знак. Чуть дальше – хромой нищий костылем указал ему на палача, а палец приставил себе ко лбу меж бровей.
Что бы это значило? Кокардас не понял. Но Паспуаля он узнал – и был чрезвычайно рад встретить приятеля перед горестной своей кончиной.
За спиной Паспуаля гасконец искал Лагардера. Он так и не увидел его, но все равно приободрился: «Малыш где-то там, в толпе! Он убедится: старик Кокардас не спасует перед пеньковой веревкой! Я предпочел бы умереть со шпагой в руке – да чтоб на ней корчился Пейроль, – так ведь выбрать не дают, ничего не скажешь! Ну, голубь мой Кокардас, коли виселица хочет тебя обнять – не шарахайся от нее!»
В его мозгу пестрой чередой проплыли воспоминания: ров замка Кейлюс, бал у регента, кладбище Сен-Маглуар… Промелькнули лица мертвых и живых: Лагардера, Авроры, Невера, Гонзага, Альбре и многих, многих других. Вспомнилось все хорошее, что было в беспокойной жизни славного рубаки…
Лоб его на миг нахмурился, – но вот он решительно вскинул голову и насмешливо посмотрел на виселицу. У гасконца было собственное представление о том, как красиво умирать!
Процессия остановилась, и главный алькальд прочел приговор.
Кокардас обвинялся в том, что был французским шпионом и состоял на службе у некоего шевалье Анри де Лагардера, о местопребывании которого каждому доброму испанцу предписывалось за соответствующее вознаграждение немедленно донести властям. Иначе говоря, голова Лагардера была оценена в немалую сумму.
Кокардасу вменялось также в вину соучастие в убийстве пятидесяти с лишним человек в ущелье Панкорбо, святотатственное присвоение монашеского одеяния и вооруженное сопротивление при аресте.
Преступник был приговорен к смертной казни через повешение, каковая должна была состояться немедленно.
В странном документе, который зачитал алькальд, не хватало лишь одного: подписи Гонзага. Впрочем, он сам диктовал текст этого приговора: не в силах поразить своего главного врага, принц решил отомстить хотя бы его помощникам. Люди Гонзага опознали в Мадриде наших храбрецов – и вот один из них попался.
Священник в последний раз напутствовал осужденного. В торжественной тишине Кокардас стал подниматься на эшафот.
Но на середине лестницы осужденный вздрогнул. Неужели он, доселе столь хладнокровный, потерял самообладание перед лицом смерти? Что скажет он с эшафота – заявит о своей невиновности или публично покается в тяжких грехах? Толпа беспокойно ожидала…
На одном из балконов стояли люди, которым страшно хотелось, чтобы Кокардас поскорее задрыгал ногами в воздухе. Мы говорим о Филиппе Мантуанском и его банде. Впрочем, они предпочли бы увидеть на виселице Лагардера.
Кокардас заметил их. Он протянул в сторону балкона костлявую руку и громовым голосом, прогремевшим в гробовой тишине, царившей на площади, оглушительно пророкотал:
– Ну, Гонзага, съешь тебя сатана! Хотел меня вздернуть – так не будет тебе за это ни счастья, ни удачи – вот так, голубь мой!
Это был уже не тот оборванный, хвастливый, болтливый и вечно пьяный рубака, которого многие знали. Его огромный силуэт, вырисовываясь у виселицы на фоне небесной лазури, словно бросал дерзкий вызов всем и вся. Перед лицом смерти Кокардас впервые обрел подлинное величие!
Ему махали платочками и веерами. Паспуаль давно посеял в толпе сомнения в виновности осужденного – и теперь эти сомнения дали обильные всходы.
Но гасконец неспроста так гордо вскинул голову. Он один на всей площади услышал два слова, сказанные ему на ухо:
