Я протянул руку в тот момент, когда Ивойе надоело давить блох по одной и он, повернувшись ко мне спиной, сказал им одно лишь слово:

— Падите!

Эффект был такой, словно в меня врезался таран, хотя этот приказ не был обращен ко мне. Я в третий раз за неполный час оказался на земле, но даже не почувствовал этого. В ушах гулко лопнуло, и теперь в голове поселился звон. Что-то влажное текло из них на щеки и шею, я провел ладонью, все еще стараясь сконцентрировать взгляд, увидел кровь.

Попытался встать на четвереньки, но руки не выдержали, и я ткнулся лицом в стекло, которое раньше было песком. Ни один клирик из отряда отца Марта не выжил. Цирка больше не существовало, устояла лишь секция с адскими вратами, и теперь я понимал, как ангел устроил землетрясение в Солезино.

Не магия.

Лишь одно слово его.

Луна с солнцем взорвались, разлетелись осколками, и в небе осталась только туча — столь низкая, что ее брюхо касалось верхней части уцелевшей стены арены и ветвей адского древа.

Через мгновение из нее начал медленно, снежинка за снежинкой, падать снег. Я лежал на боку, хватая ртом воздух, слыша в голове звон, причиняющий боль, и пытался дотянуться до кинжала. Он был так близко и… бесконечно далеко.

Одна из снежинок упала мне на руку, и я не почувствовал холода. Другая осталась на губе, и только тогда я понял, что это никакой не снег, а соль.

Еще одна попытка. И вновь неудачно. Я увидел, как ко мне силится ползти Гертруда, из ушей которой также течет кровь, хотел сказать, чтобы она прекратила, осталась на месте, но горло издало лишь какой-то всхлип.

За колдуньей появилась мрачная тень. Силуэт выходца из ада. Она не видела его, а я не мог предупредить, лишь смотрел, как чудовище широко шагает к ней, затем оказывается почти рядом и… проходит мимо.

Я потряс головой, и картинка перестала быть размытой. Долговязое Пугало шло по золотому пламени, и алый подранный мундир полыхал у него на спине и рукавах. Догорела и исчезла соломенная шляпа, затем начала плавиться плоть. Она отваливалась от него клочьями, сползала с каждым движением.

Я хотел закрыть глаза, но не мог отвести от погибающего страшилы взгляда.

Огонь уничтожал одутловатую голову, искажал зловещую ухмылочку, пожирал серые руки с длинными пальцами, дырявые ботинки и даже серп.

Одушевленный сгорел, так и не успев приблизиться ко мне. То, что осталось, заставило меня перестать дышать.

Он был такой же, как и те двое. Только волосы у него оказались каштановые, длинные, вьющиеся. В левом боку зияла большая рана, сияющая золотым светом. В руках ангел держал изогнутый тонкий клинок, так похожий на серп. Его лицо можно было бы назвать прекрасным, даже совершенным и божественным. Лицо, за которое любой скульптор продал бы душу, если бы на нем не было печати страшного гнева, боли и настоящего безумия.

— Матерь Божья, — прошептал Проповедник. — Если бы я только мог плакать.

Оказавшись рядом, он посмотрел на меня, и в глубине его сапфировых глаз промелькнуло что-то, чего я не смог понять. Тот, кто когда-то был Пугалом, обнаженной ступней подтолкнул мне темный кинжал.

Он ждал, и я догадался, что ему нужно.

— Вот он! — сказал я ему, указав на Ивойю, и ангел, благодарно кивнув, прошел мимо по белой соли, тонким слоем укрывшей арену.

Они увидели друг друга.

Гера все же добралась до меня. Ее пальцы переплелись с моими, глаза неотрывно следили за тем, кого мы считали одушевленным.

— Людвиг. Этого не может быть. — Из-за боли в ушах я едва мог ее слышать.

Но это было.

Ивойя поднял с земли молот, двинувшись навстречу новому врагу.

— Отступись, — сказал тот, кто так долго ходил со мной. И его слово имело тот же эффект, что и слово темного кузнеца.

…Мир горел и плавился, цирк, не выдержавший ангельского гласа, потерял еще целую секцию, а я сплевывал кровь, текущую изо рта и носа, не понимая, как моя голова еще не взорвалась.

Они сражались друг с другом. Молот и кривой клинок плели смертельное кружево, а вокруг была ночь, озаряемая лишь золотыми кострами.

Гертруда лежала, засыпанная солью, и я, напрягая последние силы, вытащил ее из этого «сугроба», посадил, всю окровавленную, прислонив спиной к нижней трибуне. Я знал, что выгляжу ничуть не лучше, чувствуя страшную слабость и слыша бесконечный шум в голове.

Я вернулся к кинжалу, раскидывая острые кристаллы соли, режущие руки. Поднял его.

— Надо закончить дело, — сказал я ей разбитыми губами, даже не замечая, что она еще не пришла в себя, и вскарабкался на первую трибуну.

Меня шатало, а до древа, уже ставшего размером с трехсотлетний дуб, было идти и идти. Но я шел, пробирался через завалы и оплавленный, еще горячий камень, обходя золотое пламя, безумным чертом плясавшее под ногами.

Гертруда, к моему удивлению, нагнала меня, когда я достиг лестницы. Показала, что ее ждать не надо, и стала взбираться следом за мною. Мы двигались так же медленно, как воскресшие мертвецы после темного ритуала, проведенного некромантом.

Оба ангела были ранены, но продолжали бой.

Я был вымотан до предела, не мог идти, ноги отказали. Попробовал ползти, но лишь сломал ногти. До дерева оставалась еще половина пути.

Надо мной склонился Проповедник, и лицо его было исполнено решимости. Он сказал мне что-то, но я не слышал. Он повторил, я попытался прочитать по губам. Не получилось. Тогда старый пеликан криво, по слогам, едва различимо вывел пальцем на белой поверхности соли:

Я силился понять, что такое Кизедвалд. Помогла Гертруда, которая соображала куда быстрее и написала рядом:

Я посмотрел Проповеднику в глаза, и тот понял, что я спрашиваю, уверен ли он. Решительно кивнул и улыбнулся.

— Иди, — сказал я, не слыша своего голоса.

Лишь с четвертой попытки старому пеликану удалось едва-едва приподнять темный клинок над землей. Он потащил его наверх, то и дело роняя.

Мы все трое понимали, что, если повезет, сил его сущности хватит лишь для того, чтобы поднять эту железку наверх, но вряд ли у него получится воткнуть темный клинок в дерево так, чтобы острие вошло хотя бы на четверть дюйма.

Я смотрел, как мой друг уходит, и растил на ладони знак. Проповедник знал, каким способом светлая душа может обрести силу.

Ангелы продолжали бой на засыпанной солью арене, в чернильном мраке ночи и стелющейся по земле серной дымки. Мне было больно смотреть на те всполохи света, что вспыхивали вокруг них. На то, как пузырилась поверхность, по которой они ступали. На воздух, такой густой и плотный, что он мог бы остановить даже пушечное ядро.

Хотелось уползти прочь. Подальше от той стихии, материи, из которой изначально создавался наш мир. Растревоженная, она не щадила ничего, поглотив тела погибших клириков.

Любое движение причиняло боль. Я сел, опираясь на подставленную спину Гертруды. Плачущей, понимающей, что должно произойти. Проповедник спотыкался, ронял кинжал, но продвигался по этой бесконечной лестнице, ведущей в суровое, облачное небо.

Когда он оказался перед деревом, то махнул свободной, левой рукой. Ему пришлось повторить свой жест, прежде чем я решился.

Знак сорвался с моей ладони и полетел в него. Полетел так же, как это было в Кайзервальде, вот только теперь у старого пеликана больше не возникало желания отойти в сторону. Я смотрел, как два полукруга поднимаются вверх, как стоит щуплая фигурка, как они сливаются друг с другом.

Грохот на фоне разворачивающегося сражения земных ангелов был едва слышен. Мой знак, та сила, что была заключена в нем, на краткое мгновение передалась светлой душе, дав ей возможность полностью контролировать предметы. А затем Проповедник отправился туда, куда страшился уйти так много лет…

Шел дождь, пахнущий клевером и медом. Он смывал соль и пепел, очищая обугленную, кое-где остекленевшую землю. Тучи стремительно рассеивались, сквозь них пучками теплых копий били солнечные лучи, падая на развалины старого цирка, и гром грохотал сонно и благодушно, довольный исходом этого дня. В луже отражалась радуга, яркая и горбатая.