— В чьей руке был нож, оборвавший жизнь моего отца?
— Я устал, — тоскливо протянул мальчик.
Стрелок замолчал, и мальчик улегся, подложив ладошку между жекою и голым камнем. Пламя факела сделалось тусклым. Стрелок свернул себе сигарету. В преисполненной злобою зале его воспаленной памяти еще сиял тот хрустальный свет, еще гремели возгласы акколады, обряда древнего Посвящения — пустого обряда в пустынной стране, уже тогда безнадежно противостоящей серому океану времени. Остров света терзал его и теперь — горько, безжалостно. стрелок отдал бы многое, чтобы не видеть этого никогда: как отцу его наставляют рога.
Он выпустил дым изо рта и ноздрей и подумал, глядя на мальчика: Сколько еще нам кружить под землей? Когда теперь мы увидим свет солнца?
Он уснул.
Когда дыхание его стало глубоким и ровным, мальчик открыл глаза и поглядел на стрелка с выражением, очень похожим на любовь. Последний отблеск догоревшего факела отразился в его зрачке и растворился там, утонул. Мальчик тоже уснул.
В неизменной, лишенной примет пустыне стрелок почти что утратил всякое ощущение времени, а здесь, в этих каменных залах под горной грядою, где только тьма и нет света, он утратил его окончательно. Ни у стрелка, ни у парнишки не было никаких приборов, измеряющих время, и само понятие о часах и минутах давно стало для них бессмысленным. В каком— то смысле они пребывали теперь вне времени. День мог быть неделей, или неделя — одним днем. Они шли, они спали, они скудно питались. Их единственным спутником был непрестанный грохот воды, пробивавшей себе дорогу сквозь камень. Они шли вдоль потока, пили воду из его минеральных безвкусных глубин. Временами стрелку представлялось, что на дне под текучей водою он видит блуждающие огоньки, но он каждый раз убеждал себя, что это всего лишь проекции его мозга, который еще не забыл, что такое свет. Но он все-таки предупредил мальчугана, чтобы тот не заходил в воду и не мочил в ней ног.
Пространственный видоискатель у него в голове уверенно указывал направление.
Тропинка вдоль речки (а это действительно была тропинка: гладкая, слегла вогнутая желобком по продольной оси) неуклонно вела наверх — к истокам реки. Через равные промежутки у тропы возвышались круглые каменные колонны с железными кольцами у оснований. Должно быть, когда-то к ним привязывали волов или рабочих лошадей. На каждом столбе сферху крепилось что-то вроде стального плафона с электрическим факелом, но в них давно уже не было жизни и света.
Во время третьей их остановки для «отдыха перед сном» мальчик решился немного пройтись вперед в одиночестве. Стрелок различал, как в глухой тишине шуршит галька под его неуверенными шагами.
— Осторожнее там, — сказал он. — Ни черта же не видно.
— Я осторожно. Здесь… ничего себе!
— Что там еще?
Стрелок привстал, положив руку на рукоять револьвера.
Зависла короткая пауза. Стрелок только зря напрягал глаза, пытаясь вглядеться в кромешную тьму.
— Это, по-моему, железная дорога, — с сомнением протянул мальчик.
Стрелок поднялся и двинулся осторожно на голос Джейка, ощупывая землю перед собою ногой, прежде чем сделать шаг.
— Вот здесь.
Рука, невидимая в темноте, прикоснулась к лицу стрелка. Мальчик хорошо ориентировался во тьме, даже лучше, чем сам стрелок. Зрачки его расширились так, что от радужной оболочки почти совсем ничего не осталось; стрелок это увидел, когда зажег худосочный факел, не дававший почти никакого света. В этой каменной утробе не было ничего, что могло бы гореть, а те запасы, которые были у них с собою, уже подходили к концу. Временами же желание зажечь огонь, чтобы стало хоть чуточку посветлее, становилось просто неодолимым.
Мальчик стоял у изогнутой каменной стены, по которой тянулись, теряясь во тьме, параллельные металлические полоски, оплетенные какими-то черными жилами. Должно быть, когда-то они проводили электрические заряды. А по земле, выступая на несколько дюймов из каменного пола, шла металлическая колея. Что за кареты ходили по ней в стародавние времена? Стрелок мог только представить себе черные элестрические снаряды, летящие сквозь эту вечную ночь, пронзая тьму полыхающими глазами прожекторов. Он ни о чем таком в жизни не слышал. Но в мире еще существуют останки былых механизмов, как существуют и демоны тоже. Когда-то он знал одного отшельника, возымевшего едва ли не религиозную власть над жалкою паствой окрестных скотоводов лишь потому, что у него в безраздельном владении была древняя бензоколонка. Отшельник садился на землю, хозяйским жестом приобнимал колонку одной рукой, и выкрикивал свои дикие, грязные и зловещие проповеди. Время от времени он просовывал все еще блестящий стальной наконечник, прикрепленный к прогнившему резиновому шлангу, себе между ног. На колонке — вполне отчетливо, пусть даже и тронутыми ржавчиной буквами — было написано что-то совсем уже непонятное: АМОКО. Без свинца. Амоко прекратился в тотем Бога Грома, и они поклонялись Ему и приносили в жерту Ему овец, убивая их прямо отарами в приступах полубезумного религиозного рвения.
Обломки кораблекрушений, подумал стрелок. Всего-ли бессмысленные обломки в песке, который когда-то был морем.
А теперь еще — железная дорога.
— По ней и пойдем, — сказал он.
Мальчик в ответ промолчал.
Стрелок загасил факел, и они легли спать. Когда же стрелок проснулся, оказалось, что мальчик уже не спит. Он сидел на железном рельсе и смотрел на стрелка, ничего не различая в кромешной тьме.
Они зашагали вдоль рельсов, точно парочка слепых: стрелок
— впереди, мальчик — следом. Они шли, пробираясь наощупь, стараясь, чтобы одна нога все время касалась рельса. И снова единственным спутником их был рев бегущей по правую руку реки. Они шли молча, и так продолжалось три периода бодрствования подряд. Стрелку не хотелось даже связно мыслить, не говоря уж о том, чтобы биться над составлением плана дальнейших действий. И спал он без сновидений.
А во время четвертого периода они в полном смысле слова наткнулись на брошеную дрезину.
Стрелок ударился о нее грудью, мальчик — он шел по другой стороне — головой. Прямо лбом. Он даже упал, вскрикнув.