На шестой день пришёл Вечкенза. С красными пятнами на отмороженном, посечённом степным ветром, лице. Он шёл с западного края фронта атаки. Две сотни вёрст непрерывного форсированного марша. Днём и ночью. По снегу, на ветру и холоде. Ожидая атак противника, убегая и отражая их. Собирая отставших от других отрядов, добивая уцелевших врагов, добивая раненых своих, отбиваясь от яростных наскоков взбешённых батыров и джигитов.

Глубокий снег помогал лесовикам. Но не везде в степи лежали сугробы. Хабар и полон пришлось бросать. Пленных резали и раскладывали на дороге. Мужчинам отрезали половые органы и вкладывали в рты. Женщинам — вспарывали животы и отрезали груди. Всем — вырезали языки, выкалывали глаза, перебивали голени, суставы…

Племенная, народная война. «Мы — люди, вы — скоты».

— Пусть повозятся со своей полудохлой падалью. Не такими шустрыми будут.

В племенах пленников ставят к пыточному столбу. Здесь проще, без изысков — походные условия.

Вой преследователей показывал, что они нашли очередную порцию покойников. Ярость мстителей затмевала разум, а Самород подбирал удобные места для боя. Где кипчаки, потеряв очередной десяток-другой воинов — откатывались.

Вечкенза был измотан, был вне себя. Он кидался на людей, во время марша сам убил пару вождей, которые рискнули не исполнить его приказы. Люди говорили, что в него вселился злой дух.

Но он вывел остатки ещё 8 отрядов. Остальные — погибли или повернули в леса. Последний отряд, догонявший толпу, ведомую Вечкензой, был в тот же день около полудня вырублен у нас на глазах.

Уже внутри южной половины «песочных часов» остатки сотни мордовцев, гонящих небольшую, голов в 10 кучку полона, и стадо скота голов в 30, была атакована конной полусотней половцев. Всё произошло в четверть часа — наша мордовская кавалерия только собраться успела.

Кипчаки догнали мордву, расстреляли из луков, добили саблями. Забрали полон и скот и ушли. Ни внятных попыток организовать оборону, ни, хотя бы быстрого организованного бегства со стороны мордвы — не было.

Единственный, доскакавший до нас парнишка, плакал, глядя на кровавые пятна, на тёмные кучи покойников на снегу. Да так и уснул. На полуслове, со слезами на глазах. Не доскакал бы до нас — захрапел бы там, в поле. Хоть бы и перед атакующими половцами.

Похоже на начало битвы на Марне: немцы, после Приграничного сражения двигались столь быстро, настолько были вымотаны, что почти все немецкие солдаты, взятые в плен французами в первые дни сентября 1914 года — взяты спящими.

Узнав о том, что у нас в плену находится пресловутая «русская жена» Башкорда, Вечкенза выхватил саблю и кинулся к ней, с дикими воплями и пеной на губах. Хорошо, что Самород сумел его перехватить. Потом парень плакал на груди своего телохранителя, а я пытался дать подошедшим воинам возможность качественного отдыха. Есть и спать в тепле.

Картинка вырисовывалась скверная. Из почти пяти тысяч эрзя, пошедших в поход, к Земляничному ручью вышло чуть больше двух с половиной. Вместе с тремя сотнями черемисов, сотней Кастуся, нурманами Сигурда и моей сотней, вместе с несколькими небольшими группами эрзя, мокши, шокши, муромы, пришедшими не из степи с юга, а из леса и лесостепи с запада, мы набирали чуть больше трёх тысяч бойцов.

У Башкорда изначально было четыре-пять тысяч воинов. В условиях разгрома их зимовий, на коней сядут не только взрослые мужчины, но и старики и дети. Какой-то вариант мобилизации Дмитрия Донского: «на два года раньше, на три года позже». Даже если эрзя и вправду уничтожили половину орды, в чём я, судя по рассказам участников, сильно сомневаюсь, Башкорд соберёт от двух до четырёх тысяч всадников.

Я, может просто со страху, предполагаю численное преимущество противника. Раза в полтора. Но главная беда не в этом.

Столкновение двух примерно равных по численности армий, одна — преимущественно пешая, необученная, мечтающая добраться до своих домов, защищающая ошмётки добычи, и вторая — конная, горящая жаждой мести… Без вариантов, «смазка для пик»… Почти.

«Никогда не считай врага дураком» — общеизвестная военная мудрость.

А если он не дурак, а псих?

Или — станет психом.

Или — как бы его психом сделать?

Когда начало темнеть, я решил, что на сегодня война закончилась: ну не полезут же «степные хищники» в битву в темноте!

Очередной мой прокол: привык, что лесовики ночью не воюют. А вот степняки… Они же через одного конокрады!

«Потьмушники мозгуют стибрить клятуру под месяцем» — ночью же!

Ко мне привели очередного панка. Забавный эрзянин: отработал по указанному его отряду становищу, порезвился там. Утром понял, что имеются серьёзные проблемы. Как понял? Бабёнка, на которой он кувыркался, приподнялась с кошмы и упала со стрелой в спине — под откинутый частично полог юрты залетела.

Побегали малость по становищу, погоняли кипчаков, поняли, что уйти степью не получится. Перебили полон и скот, запалили барахло и сбежали в лес. Топали-топали и притопали сюда. В битву, а не в родной тёплый кудо.

— Понятно. А зачем сюда пришёл?

— Так уговор был. Отец Вечкензы занял у моего отца много-много мягкой рухляди. Инязор сказал: только тот, кто пойдёт в поход — получит долг. Вот, я пришёл — поход-то не закончен. Да и сам… Я добычи не взял. Ни имения, ни рабов, ни коней. Так домой возвращаться… стыдно. Здесь будет славный бой. У меня будет слава, у меня будет честь. Глядишь, и разживусь чем. Саблей или конём… Можно будет и домой идти.

— Хорошо. Только завтра не вздумай струсить. Ни славы не будет, ни жизни. Пошли, место твоему отряду покажу.

Подымалась луна, большая, жёлтая, какая-то больная, когда дозорные сообщили о приближении половцев. Сначала прискакал вопящий дурак из конной мордвы:

— А-А-А! Идут! Кыпчак! Кыпчак! Орда! Тысячи! Тьма!

Потом и мои сигнальщики сообщили о появлении конных разъездов противника. Группы кочевников, сперва малочисленные и редкие, становились всё больше, проскакивали всё гуще. Всё дальше входили в «воронку песочных часов». Пришлось поднимать лагерь, выводить людей на засеку.

Вечкенза, умывшийся снегом, выглядел более вменяемым, но бешеный блеск в его глазах то и дело проскальзывал.

Обсудили диспозицию, составили пропозицию, прикинули вариации и разошлись по позициям. Приняли надлежащую позу.

Факеншит уелбантуренный! Позу готовности! К бою и к смерти.

А, блин, страшно, однако… Нервенно… Едрить-каламбури́ть…

Мои сигнальщики нашли в паре вёрст к югу от ручья в лесу высокую сосну, забрались туда и рассказывали в телеграфном стиле — что они видят. А я сидел в лесу над обрывом с правой, от кипчаков, стороны этой гигантской ловушки для человеков, с южной стороны ручья, так сказать — за линией фронта. И ждал.

Что необходимо сделать — сделано. Остальное… судьба.

Очень поганое состояние. Сиди и жди. Нервное напряжение зашкаливает, а делать ничего нельзя — менять что-то в последний момент — только портить.

Кутузов был мудр — он на поле боя спал. А я — не могу. Не хватает. Мудрости.

Остатки мордовской конницы прорысили по полю, высоко и беспорядочно вскидывая комья снега, ушли на правый, дальний от меня, фланг засеки. Там последний проход, который сейчас спешно закрывают.

Ага, вижу длинную фигуру того панка, который недавно рассказывал сколько покойный Пичай задолжал его папе. Славы ему захотелось! Будет. Там самое скверное место по рельефу. Как бы половцы лесом не обошли. Надо бы ещё дальше по ручью дозорных послать… О-хо-хо… Спокойно.

«И что положено кому — пусть каждый совершит».