Вольтер рекомендует кастрировать правителей. В надежде, что это уменьшит влияние «страстей» на государственные дела. Увы, «человек — ни ангел, ни зверь» — свойства конкретной личности всё равно проявляются. Не в сексе — так по другим поводам. Продолжая загромождать и разрушать «логику исторических закономерностей развития народов».

Здесь, на Земляничном ручье — до взаимного истребления.

Вечкенза не годился на роль государя: его кидало. Из состояния ступора, апатии — к истерике, гиперактивности. И — спонтанно обратно. Правитель же должен быть разумен. Спокойно планировать свои действия, спокойно, в подходящий момент, их реализовывать.

«Спеши медленно» — очень давняя мудрость.

Один из отрядов ночью отступил с засеки. Сбежали с поля боя. Катастрофа не случилась лишь потому, что в это время половцам стало уже не интересно — что перед ними. Только то, что за спиной. Опоздай мои ребятки на десяток минут, и достаточное количество половцев проскочило бы за засеку. Тогда живой мордвы вообще не было бы.

Беглецы добежали до леса в паре вёрст. Посидели, остыли, успокоились, поняли, что их никто не преследуют, что вообще-то — мы победили. И вернулись назад в лагерь. За долей в общей добыче.

Вечкенза, как их увидел — с кулаками полез. Снова закатывающиеся глаза, брызги слюней и слов. Пришлось вмешаться. Отряд построили, разоружили и, объяснив им их ошибку, провели децимацию. Начиная с их панка.

Было 98 человек, осталось 44.

Арифметика не нравится? — Мне — тоже. Но против правды….

Каждого десятого вытаскивали из строя, укладывали на бревно, Ноготок показывал как рубить головы. Народ в строю стал возмущаться, бегать, толкаться. Бегунов и толкунов перебили. Успокоившихся, снова построили и снова начали отсчёт. Всем моим парням, кто до сей поры вражескую кровь не пролил, дали возможность освоить новое ремесло.

Медленно, наглядно, спокойно. Регламентировано. Вот есть такое рутинное занятие — убивать трусов. Как дрова рубить. Надо уметь.

Ноготок проводил мастер-класс: правильная постановка ног, правильный хват, замах, дыхание… Они снова разбежались… Собрали… Как говорят математики: «ещё раз и лучше»… Я уже говорил, что я зануда? — Хорошо, больше не буду. Говорить.

Кастусь с перебитыми руками. Горячечный румянец, неровная, возбуждённая речь.

— Что с руками?

— А… там лезли… Твоим наручам спасибо. А то совсем без рук остался бы. А так… переломы — пройдёт… Ты… ты скажи ей… чтобы… ну… мне не удобно…

— Не понял.

— Я штаны снять не могу! А она всё лезет помочь!

— Вот слуга — он поможет. А ты, Елица-красавица, займись делом. Вадавасами своими. Кто добычу в мешок потянет — голову под топор положит.

— Они… они не слушаются.

— Салман, будь добр, прогуляй девушку. Непослушных… рубить на месте. Сигурд, твои славно дрались. Я это видел, я это помню. Но закон не изменился. Всё, что есть у моих людей — получено от меня.

Сигурд морщится, плямкает, уходит к своим. В два негромких рычания приводит нурманов в чувство — начинают вытряхивать барахло. Поглядев на них, на радующегося Салмана с обнажённым полуторником на плече, рядом с напряжённой, натянутой как струна Елицей, начинают разбарахлятся вадавасы. Потом — черемисы.

Мне плевать на то, что называют — «закон войны». Ничего, взятое на поле боя, не стоит жизни. Твоей личной жизни, воин. Позорная смерть мародёра под топором… Ты за этим сюда пришёл?

Я просто знаю, как стремительно, за неделю, советские войска, вошедшие в Польшу, перестали подбирать чужие вещи. После нескольких подрывов на заминированных немцами игрушках и чемоданах. Как прекратились грабежи и изнасилования в Восточной Пруссии. После полусотни «расстрельных» трибуналов Рокоссовского.

Пример — нагляден. Всё взятое в бою и после — сваливают огромной кучей в середине лагеря. Мой завхоз, притянутый за шиворот прямо к лицу, посмотрев сблизи в мои бешеные глаза, перестаёт визжать и радоваться. Спокойно, негромко, изредка нервно оглядываясь, организует сортировку трофеев.

Всё это — будет отдано бойцам. Публично. Со словами благодарности, восхваления их храбрости, стойкости. «С честью». Награда. А не — цап-царап пока никто не видит. Согласно проявленному мужеству. А не по ловкости «в хапке».

Мы простояли на месте только два дня. Потом двинулись домой, в Эрзянь Мастор. Невозможно оставаться — волки. Ночью хруст стоит — жрут мертвяков. Туча воронья постоянно кружит. Орёт. И — гадит.

Чуть-чуть полона, чуть-чуть овец. Чуть больше коров. Под тысячу некормленых коней. В волокушах, под вьюками. Верховые — мои да единичные выдающиеся личности.

Отпустили десятка три половцев — мужчин и женщин, кого отобрал Сурьбарь. Дали им коней, чуть корма, пики… Скачите.

Вояки сначала страшно возмущались. Я прямо спросил:

— У их хана — бойцов втрое. Кто-то хочет новой войны?

Сурьбарь ускакал недалеко: в нескольких верстах от края «воронки» на него налетел отряд из числа бежавших с поля битвы половцев Башкорда. Я уже говорил: ошмётки разгромленного воинства опасны не для противника — для своих.

«Битые» были полны лютой злобы. За свою уверенность в победе, в неизбежности обретении чести и славы — перед битвой, за свой страх смертный и подленькое чувство облегчения «а я вот спасся» — после неё.

Очередные «обманутые ожидания». В очень болезненной форме.

Неутолённые желания — убивать и мстить, приобретённые — страх и стыд искали выхода. И обратились в злобу на Сурьбаря:

— А! Вот они! Они — из чужой орды! Они нас предали!

То, что мы их отпустили, дали коней, кое-какой провиант, оружие — послужило убедительным подтверждением измены.

Сурьбарь сумел выскочить из схватки с тремя людьми. С не засохшими — замёрзшими на ледяном ветру сабельными ранами прискакал к Боняку. Хан внимательно выслушал, сочувственно ахая по-расспрашивал. И созвал подханков.

— Ай-яй-яй! Хан Тенгри отвернул своё лицо от жёлтого народа! Но мы напоим наши сабли кровью негодяев! Мы отомстим!

— Ура! А кому? Русским или мордве?

— А эти-то причём? Покойный Башкорд собрал своих людей и повёл их в битву. Был бой. Башкорда побили. Бывает. Не всегда Хан Тенгри даёт победу своим детям. Вожди противников — умные, благородные люди. Они воюют только с Башкордом, они отпустили наших людей. Но люди из той орды — стервятники. Они напали на наших людей. Которые были на их стороне в битве. Больные собаки. Ш-шелудивые псы. Таких — убивают. Чтобы нормальных не искусали.

Через две недели после битвы на Земляничном ручье хан Боняк пришёл громить уцелевшие становища орды Башкорда. Одни успели убежать по пути, которым прошёл осенью Куджа — на восток к Волге. Другие — на юг, где по правым притокам Донца кочуют две орды потомков Шарукана. Кто-то сумел войти в курени Боняка или его союзников-беруковичей. Иных продали работорговцам. Остальных… съели волки в голодной и промёрзшей степи.

Рассказ о маленьком рабёныше Алу, пропавшем в Черниговском походе, давно оплаканном, заочно похороненном, оставшемся лишь кусочком светлой памяти, который, как оказалось, выжил, вырос в достойного отрока, в одного из предводителей, со слов Сурьбаря, новой загадочной силы где-то на Севере, взволновали сердце старого хана.

Встреча с Сурьбрарем взволновала и Алу.

— Ты хочешь съездить к отцу?

— Я… не… да. Очень хочу! Очень! Но… он… ты…

— Поезжай. Тебе это важно. Если тебе будет хорошо — я буду рад.

Я — это я и мои люди. Мы должны быть счастливы.

Весной Алу отправился в Степь с нашим торговым караваном. Старый Боняк был рад. Смущался, фыркал в усы, непрерывно мял бороду, пытался скрыть свои чувства, но… радовался. Вернулся его младшенький, самый любимый, самый близкий сын. Вернулся из темноты. Из неизвестности. Из смерти.