Впрочем, первый её опыт на этом поприще был очень похож на наш случай:

Кто-нибудь рассматривал творения Александра Сергеевича как сборник задач по курсу: «Тактические решения в спец. операциях»? — Нет? Зря. «Пушкин — наше всё». Значит — должно быть.

У Радила — ещё примитивнее, чем у Бабарихи: тоже свой гонец, но даже без грамотки, с чисто устным сообщением. Печатей не проверишь, каллиграфию не оценишь. Даже носителя — не допросить. Утёк. С нашим пряником.

— С-сука… с-сволота…

— Спокойно. Всем спокойно. Теперь, когда мы до этого додумались, когда поняли, что слова гонца — не правда истинная, а то, что Радил хотел нам передать, к истине безотносительное, возникает вопрос: а для чего он хотел нам такое втюхать? Ну? Мнения?

— Ну… чтобы мы не дёргались, что наш гонец пропал. А они его там, тем временем… Надо идти! Надо выручать!

— Ольбег! Уймись! Подумай сперва. Что из сигнальщика, хоть бы и под пыткой, можно вынуть? Количество труб в Балахне? Суточную добычу соли? Таблицу сигналов? И куда такое знание? Радил предполагает, что мы знаем об измене Хохряковича. Но — не уверен. Он предполагает, что мы знаем о судьбе точильщика: парня либо в застенок вкинули, либо под лёд спустили. Сотрудничать с Радилом он не стал. Иначе — были бы отчёты его рукой писанные. И тут даёт нам чёткое однозначное знание: «Ваших всех — гридни повязали». Врёт. Зачем?

— Чтобы мы пошли… вынимать. А он — встретит.

Какой изумлённый просветлённый взгляд у Чарджи. Озарение, открытие.

Инал презрительно относится к мастеровым, к их восторгу, когда решается очередная техническая задача. А тут — сам озарился! Решением задачи. Пусть и не технической, а ситуативной, логической.

— Великолепно! Очень точно подмечено. Если, как я предполагаю, Хохрякович Радилу о Всеволжске много порассказывал, то должен был упомянуть мой… э… заскок: взыскивать за своих. О чём Ольбег тут уже кричал неоднократно.

— Интересно, а сколь много у него добрых воинов?

Ивашко прикидывает возможность кровавого возмездия.

— Три десятка гридней, ещё столько ж отроки дружинные да молодшие. С сотню посадских на стены поставит. Тыщи две… если всю округу поднимет. Мужики, почти все, с копьями, топорами и кистенями. Многие — со щитами. Есть шлемы, булавы, самострелы. Народ бывалый, охотников много, разных бродяг лесных, ватажников, шишей бывших. Строя — не удержат, но резаться — горазды.

Драгун — молодец. Данные хоть и не сего дня, но здесь почти всё меняется медленно. Вероятно — достоверны.

— Ты, инал, как? Всех порубаешь?

Для Чарджи любые сомнения в его рубательных способностях — оскорбление. Он не удостаивает Ивашку ответом. Просто окидывает взглядом. Был бы во взгляде бензин — Дятловы горы на все свои двенадцать вёрст — пламенем пылали.

— Стоп. Нечего промеж себя свариться. У нас для удали молодецкой — есть ныне супостат городецкий. Давайте чётче, детальнее. Радил объявил мне, что мои люди сидят у него в порубе. Он ожидает моей реакции — пойду вынимать. В какой форме? Ну? Как я, по мнению Радила, могу спасти своих людей?

— Дык… а чего тут думать?! Ты — воевода, он — воевода. Сели на коней резвых, взяли в ручки белые — сабельки вострые. Выехали в чисто поле да и переведались — решили, промеж себя, кого верх.

У Ивашки — интеллект мерцающего типа. Временами — просекает на раз. Потом проваливается на обычный уровень. Возвращается к былинам, сказаниям, обычаям…

— Ты ж уже начал! Собрать дружину, идти к Городцу…

— И? Встать вокруг стен в поле на морозе и вопить: отдай мне ребятишек! Отда-а-ай!

Я старательно изобразил жалостливую интонацию выклянчивающего игрушку ребёнка. Даже Чарджи нехотя улыбнулся. А я продолжил:

— Кроме как клянчить — мы ничего не можем. На приступ… Брать город князя Суздальского…

Как сказал однажды Барак Обама: «Я не против всех войн, я против тупой войны».

Не знаю — как в ихнем бараке, может, им — новость, а на моём чердаке — это аксиома.

— Повторю: Радил — враг. Но — не дурак. Раз сумел Городец поставить и столько лет посреди врагов усидеть. Его, прежде чем перемочь — надо переумнить. Для того понять — что он думает.

— Ну, знаш, чужа душа — потёмки.

— Так посвети! Мозгой своей! Думай, Ивашка!

— А чего тута думати? Тута ж ясно.

О, голос из угла. Там, в закуточке сидит, опустив стриженную голову, Потаня. Крутит пальцы — «ёжиков сношает». Ему, смерду, бывшему холопу, голове Поместного приказа, которые испомещает крестьян, который сельским хозяйством занимается — все эти дела воинские… Ему о них судить — и невместно, и неинтересно. Раз голос подал — достали мужика. Своей глупостью.

— Спустить ему обиды людям наших — не можно. Воевать с суздальскими — не можно. Пугать их — бестолку. Стал быть — посла слать. Разговаривать. Выкупать, может…

— Умница! Радил, не считая меня дурнем, ждёт от меня посылки посла. Для разговора, торга какого-то, чтобы вызнать чего, чтобы нас нагнуть да попользовать… Следующий шаг: почему он малька в Балахну послал?

— Эта… Ну… Чтобы ты, значится, посла… Я ж сказал!

Плохо. Копает глубоко, но очень медленно. Нет навыка развернуть идею в цепочку следствий. Область анализа непривычна?

— Посуди сам. Вот поехал сигнальщик из Балахны в Городец. И не вернулся. Чтобы я сделал? — Послал человека разбираться. Чуть раньше-позже, а дело до разговоров так и так дошло бы. Нет, Радил послал своего гонца. Чтобы я нынче же дёргаться начал. Про вышки Хохрякович ему, наверняка, рассказал. Радил прикинул — когда я сигналку получу. И сразу начну… подпрыгивать. А чтобы я быстрее шевелился, гонцом его сказано: «Завтрева — светлое воскресенье. А в понедельник — суд да казнь…».

Скверно. Не обращают внимание на детали. Не дочитывают текст задачи до конца. У школьников — довольно типовая проблема. Но мы тут не корни по Виетту ищем.

Мелочи, исключения. По мейнстриму — корабли должны плавать. В реале — они тонут. На риф напоролся, в другого въехал… «Стрим» бывает не только «мейн». Тонут.

— Радил сообразил, что у нас один путь — послать посла. И — подтолкнул время. Своим мальчишкой, переданными словами. Складываем один и один — получаем два. Вот нынче, вот спешно сегодня, я должен послать человека к нему на разговоры. От Стрелки до Городца шестьдесят вёрст. Быстро, саночками резвыми. Понятно?

— Да вроде… Так дружину распускать?

— Погоди, Чарджи. До конца не докопались. Снова вопрос: почему Радилу нужно, чтобы посол был послан сегодня? Прям с утра? Бегом?

— Ох и нудно же ж. Слушай, Иване, ты уж решай: ехать или не ехать. А то тяжко-то… мозги уж у всех по-завивалися.

— А зря. Дело-то, Аким Яныч, об твоей голове.

— Почему — понять трудно. Мало ли у того Радила резонов быть может? Может монаси с того, с Феодоровского монастыря напели чего? Или кудесник какой предсказал смерть скорую. Вот он и торопится напоследок. Гадостей понаделать.

Николай отмер. В начале разговора он был очень удручён собственными промахами, помалкивал. Шустрил, чтобы замазать ошибку, выслужиться. А жаль — ум живой, опыт, как-то сравнимый — есть. Теперь есть надежда и от него получить добрый совет.

Насчёт монахов… Отрубленная Феодором Стратилатом золотая голова Афродиты… Казнь моих ребят… Какая-то ассоциация есть… Уж очень неявная. Фигня! Ложное срабатывание.

— А попроще? Из нашего, земного? У Радила цель — чтобы Всеволжска не было. Соглядатые ему места, куда бы ткнуть — всё посыпалось — не указали. Епископа ублажал-обхаживал — не помогло. Послал поджигателя. Опять — бестолку. Что остаётся? Поднять племена? — Мы с ними в мире. Своей силой справиться…? После разгрома Феодора в Балахне понятно — вряд ли. Со стороны звать? На Оке — Живчик, у эрзя — Вечкенза. Эмир? — Далеко, Радилу не дотянуться. Остаются две силы — князь Андрей да новогородские ушкуйники. Ушкуйники до весны не придут. Да и как с ними сладится — бог ведает. Клязьменских мы, вон, урезонили до смерти. А у него — горит. У него Хохрякович на руках, да точильщик… Не то — в застенке, не то — в могиле. И остаётся ему одно — провокация.