Он рассмеялся, видимо, несмотря ни на что, очень довольный своим новым качеством семейного человека.

— Одно меня губит — ничего не умею спокойно! Работать — так до упаду, все забыть. Скверно это, оттого и устаю! Да! Слушай! — Он живо обернулся к Вадиму, схватил его за плечо. — Надо библиотеку посмотреть!

— Какую библиотеку?

— Да у них, я говорю, на заводе! Когда пойдете — посмотри. В этом как раз мы можем помочь. Главное — новые формы! Понимаешь? Интересные, действенные! Одной идеи мало. А как воплотить? В чем! Вот оно что…

На перекрестке они простились.

— Ты тоже подумай! Что-то новое надо!.. Подумай! — издали еще раз крикнул Спартак.

В субботу после лекций Спартак Галустян объявил, что студенты третьего курса мобилизуются завтра на воскресник — по прокладке газопровода на окраине Москвы. В девять часов утра они должны будут встретиться в институте и оттуда маршем идти на строительный участок. Бригадирами назначили Лагоденко, Вадима и Горцева. «Лагоденко назначаем за мускулатуру, — говорил Спартак шутливо. — Сеню Горцева за аккуратность, а тебя, Вадим, за то и за другое вместе».

Вадим пришел в общежитие в половине девятого. Согласно приказу «форма одежды — рабочая» Вадим был в своем армейском обмундировании — в сапогах, в стеганом, защитного цвета ватнике.

Во дворе он увидел Лагоденко и Вилькина, совершавших утреннюю зарядку. Несмотря на холод, оба были в майках и бегали друг за другом — впереди Петр, за ним Мак — вокруг двора. Солнце еще не встало, и в синем рассветном сумраке их голые руки казались смуглыми, мощными. Они делали приседания, сгибались в поясе, и Лагоденко рычал на Мака:

— Дыхание соблюдай! Раз — вдох… понял? Раз — вдох…

В комнате, при электрическом свете, Вадим увидел, что бедный Мак совсем замерз, тело его покрылось гусиной кожей.

— Посмотри на Мака, ты его заморозил! Это же не редактор, а крем-брюле.

— Нет, нет, я себя отлично чувствую! — воскликнул Мак чужим голосом, еле шевеля посиневшими губами.

— Ничего, на пользу, — проворчал Лагоденко. — Я из этого хилого создания штангиста сделаю.

Мак сразу оделся, а Лагоденко еще долго ходил в майке, играя налитыми мышцами и демонстрируя их Вадиму в разных ракурсах. Вытирая лицо, он держал полотенце, так напрягая руки, точно держал двухпудовую гирю.

— Эй вы, начальники, брать аппарат? — спросил Лесик.

— Бери, бери! Только шевелитесь давайте, — сказал Вадим, глядя на часы. — А девицы готовы?

— Девицы? Вполне!

Из коридора доносились шум и голоса пробуждающегося общежития: хлопанье дверьми, шарканье, беготня, звяканье посуды. Хриплый утренний бас Лагоденко имитировал флотскую побудку:

Один Рашид лежал под одеялом и черными, замутившимися со сна глазами смотрел на товарищей. Первый курс в воскреснике не участвовал. Когда все собрались и уже выходили из комнаты, Рашид вдруг соскочил с постели.

— Я с вами! — крикнул он. — Что я один? Иду с вами!

— Ну, догоняй, — сказал Вадим. — Мы в институт идем.

Во дворе к группе ребят присоединились девушки, и все вместе пошли в институт. Уже рассвело, над сиреневыми крышами домов всплыло неясное, тяжелое солнце и плеснуло желтыми латунными брызгами по окнам, фонарным столбам, автомобилям. Дальние дома были в тумане, и улица казалась бесконечной.

К девяти часам утра весь курс — около полутораста человек — собрался перед зданием института. Спартак в этот день был занят в райкоме, и верховное руководство осуществлял один Левчук. Не было и Сергея Палавина — он еще вчера сказал, что не сможет принять участие в воскреснике потому, что заканчивает реферат, который он должен в понедельник читать в НСО. Причина была несомненно уважительной.

Четверть часа еще ждали опоздавших — и наконец тронулись. До места работы шли пешком, длинной, растянувшейся на целый квартал колонной. Ребята балагурили, дурачились по дороге, девушки пели песни. Лесик то и дело отбегал в сторону и щелкал своим «ФЭДом» наиболее живописные кадры.

Вадим ждал работы с нетерпением и в глубине души надеялся отличиться со своей бригадой. Он стосковался по физической работе — ему хотелось труда, жадного, утомляющего, до пота. Слишком засиделся он последнее время за книгами. И, должно быть, это же нетерпение испытывали Лагоденко, Ремешков и Саша Левчук, который, бодро прихрамывая, шагал впереди всех и не желал отставать, и другие его друзья, что шли в многолюдной колонне по утренним отдыхающим улицам, шли на работу как на праздник, на воскресную экскурсию за город, — и ощущение веселой, дружной массы людей, связанных единым для всех и потому естественным, простым желанием труда, это ощущение было радостным и наполняло силой. Вадим знал, что не все пошли на воскресник одинаково охотно — одни отрывались от занятий, другие от долгожданных встреч и воскресных развлечений, кто-то третий был просто ленив и любил поспать, и, однако, все они шутили теперь, смеялись, были искренне довольны тем, что не поддались мимолетному малодушию, ворчливому голосу, который шепнул им сегодня утром: «Без меня, что ли, не обойдутся? Это же добровольно, в конце концов…»

В шеренге девушек, где-то в середине колонны, шла Лена. Вадиму почему-то особенно приятно было видеть ее в простой телогрейке, в платочке, в огромных, верно отцовских, кожаных рукавицах, которые она всем со смехом показывала. Неожиданно Лена подбежала к нему.

— Вадим, а ты, оказывается, наш начальник? — спросила она радостно.

— Да, да. Я уж вас погоняю!

— Нет, правда, я только сейчас узнала, Вадим! — Она взяла его под руку и мягко, но настойчиво отвлекла в сторону от колонны. — Ты знаешь… хорошо, что именно ты бригадир.

— Почему? — спросил он, улыбнувшись. — Надеешься получить заниженную норму?

Лена покачала серьезно головой.

— Нет. Понимаешь, я вчера застудила горло и если я буду сегодня долго на улице, то могу вовсе простудиться. А как же я буду петь? Ведь на той неделе репетиции к новогоднему вечеру, и вообще мой концертмейстер сказал мне категорически… Я даже не знаю…

Вадим шел рядом с ней, все ниже опуская голову.

— Ну и что? — спросил он.

— Ведь будет некрасиво, если я полчаса покопаю и уйду, правда, Вадим? Мне будет очень неприятно. Нет, я лучше сейчас уйду, незаметно…

От неожиданности он остановился и секунду молча смотрел в ее ясные, наивно улыбающиеся глаза с пепельными ресницами. Эти ресницы начали вдруг моргать, опустились, прикрыв глаза, и Лена покраснела.

— Что ты молчишь? — спросила она с удивлением, которое показалось Вадиму фальшивым. — Мой переулок. Я пойду, ладно, Вадим?

— Ладно, — сказал Вадим.

— Я незаметно…

— Да, да…

Лена отпустила его руку, потом вновь приблизилась к нему и шепнула на ухо:

— А после воскресника приходи ко мне, вечером. Все равно мимо идти. Ой, я, кажется, здорово простудилась!.. Ладно, Дима, придешь?

Он кивнул. Лена ушла назад, и через несколько минут Вадим услышал голос Нины Фокиной:

— Ленка, нам прямо! Куда ты?

И голос Лены:

— У меня горло разболелось, девочки. Я у Белова отпросилась и у Левчука. Ужасно за горло боюсь!

Кто-то из девушек сочувственно сказал:

— Да, Лена, ты уж берегись. А то и петь под Новый год не сможешь.

Вадим не оглянулся. Ему вдруг стало так нехорошо на душе, так стыдно, точно он сам сделал что-то скверное. Он шел ссутулясь, боясь оглянуться, чтобы не увидеть Нину Фокину, Раю, худенькую, с тонкими детскими руками Галю Мамонову и ребят, которые все, должно быть, поняли и теперь шепотом, неслышно для него говорили об этом друг другу. Ему казалось, что все смотрят ему в спину и понимают, почему он не оглядывается.