Лавочник и его жена приехали утром, и Луи был предъявлен для опознания вместе с тремя мужчинами.

— Есть ли среди этих людей человек, которого вы видели?

Муж вопросительно смотрел на жену и качал головой, наконец она указала на полицейского инспектора и невнятно пробормотала:

— Будь этот повыше, я подумала бы на него. Но у того, помнится, были маленькие усики, как у Чарли Чаплина.

Так прибавлялись новые свидетельские показания.

Моннервиль и его письмоводитель трудились не покладая рук по 12—13 часов в сутки, рассылали по всей Франции поручения о проведении допросов.

Однажды Луи имел очную ставку с обеими толстухами, которые держали придорожный бар, где он пил с англичанами.

— Вы можете подтвердить, — спросил следователь, — что этот человек вышел вместе с вашими клиентами и сел в машину?

Обе, похожие на каракатиц, такие болтливые за стойкой, здесь оробели. Они тупо переглядывались, как лавочник со своей супругой:

— Ты его видела?

— Что-то не помню.

— Прошу отвечать, не переговариваясь. Можете подтвердить?..

— Подтвердить? Нет. Знаете, как оно бывает: торопишься закрывать…

Впору было завыть от ярости! Разыскивали всех и вся.

И все все подтверждали. Даже когда речь шла о явной ошибке или поклепе. Но в данном случае факт был налицо. Луи ведь и в самом деле уехал с англичанами. Это было сейчас самое важное, поскольку следователь хотел доказать, что преступление совершилось именно в ту ночь. А эти толстомясые тетки никак не решатся вспомнить, только трясутся от страха при виде чиновника.

Полиция, которая сумела доставить к следователю и фельдфебеля, и товарищей детства Луи, до сих пор не разыскала машину с литерами «G.B.» и ее владельцев, хотя те, как легко было догадаться, постоянно ездили на Лазурный берег.

Луи свыкся со всем этим, и его уже ничто не возмущало. С утра он ожидал полудня, чтобы узнать, предстоит ли очередная канитель во Дворце, как он называл очную ставку. Он позволял себе даже подшучивать над щеголеватыми, упитанными конвоирами. Шутил он грубо и зло, потому что было тяжело на сердце, а потом один в тесной комнатушке пытался услышать, что замышлялось против него в кабинете следователя.

Однажды он чуть было опять не сорвался, когда неожиданно ему устроили очную ставку с двумя старыми девами. Одна из них держала перед глазами лорнет. Луи узнал их. Он был уверен, что где-то сталкивался с ними.

В то же время он чувствовал, что присутствие их в этом помещении означает для него катастрофу, но довольно долго не мог припомнить, где же он с ними встречался.

— Это он? Вы подтверждаете? — спрашивал Моннервиль, уже механически повторяя все те же вопросы.

— А что ты скажешь, Тереза? — обратилась одна из старушек к сестре.

— Скажу, что это точно он. Если б я посмотрела на его руки, то и вовсе уверилась бы: ведь я…

И тут Луи вспомнил. Эти старые девы держали галантерейную лавчонку, куда он зашел в тот памятный вечер около восьми часов за резиновыми перчатками, но купил кожаные, так как резиновых не было.

— Покажите руки, Берт.

— Размер шесть с половиной. Узнаю по большому пальцу, он тогда поразил меня.

И старушка попятилась, испуганная тем, что стоит возле убийцы.

Был еще один начисто забытый свидетель, официант из бара, который, надо сказать, долго не решался опознать его.

— Он заказал выпить — все равно что, лишь бы покрепче, и я был несколько удивлен. Но он тут же объяснил, что только что видел, как на человека наехал трамвай. А я рассказал ему, как на прошлой неделе…

И весь этот мир держал на своих плечах хрупкий, болезненный Моннервиль. Целый мир, создаваемый постепенно, с исполнителями главных ролей и со статистами, с трагиками и комиками, молоденькими служанками, старыми девами и даже инвалидом с каменным лицом, которого вызвали лишь затем, чтобы он сказал, что сидит у окна целые дни, но не видел ничего особенного.

Старик был глух, вопросы ему задавали письменно, и он непонятно почему орал в ответ.

В некоторые дни коридоры Дворца правосудия были забиты людьми, привлеченными сюда делом Луи. Должно быть, в газетах поместили специальное объявление, после чего разразилась эпидемия свидетельских показаний.

Какой-то коммивояжер слал письма из Буржа, молочнику из Па-де-Кале оплатили дорогу только для того, чтобы он заявил, что сроду не видел Луи, а у человека, которого он имел в виду, на левой щеке был шрам.

Целых три дня только и делали, что сверяли часы и даты. И под конец все запутались — и следователь, и Луи, и свидетели, которых пришлось вызывать по второму разу, когда обнаружилось, что их показания не совпадают с графиком, составленным Моннервилем.

А график-то оказывался неточным. Одни свидетели ошибались на день, другие на неделю.

И вдруг полное затишье. Неделю Малыш Луи оставался в своей камере, где осужденный на десять лет югослав уступил место подозрительному счетоводу, который при разговоре брызгал слюной. Луи в первый же день приказал ему «закрыть плевательницу».

Наконец как-то утром его известили о приходе адвоката, и счетовода удалили из камеры. Мэтр Бутейль, чуть ли не поселившийся в кабинете Моннервиля, казалось, приобщился к лихорадочной деятельности следователя. Бессознательно он высказывал законную удовлетворенность человека, который только что завершил титанический труд. Едва ли не радостно он объявил:

— Кончено! Наше дело отправляют в суд присяжных департамента Приморских Альп по обвинению вас в предумышленном убийстве с сокрытием трупа, в краже, злоупотреблении доверием, подлоге и использовании фальшивых документов. — Он положил на стол битком набитый портфель и с гордостью продолжал:

— Дело содержит восемьсот двадцать три листа. По нему было заслушано двести тридцать семь свидетелей. Теперь нам надо серьезно все обсудить. Наше дело станет крупным событием на ближайшей сессии. Без ложной скромности могу сказать: я чувствую, что теперь способен защищать вас сам, а раньше думал обратиться к одному из светил парижской адвокатуры.

— Вы ведь, слава богу, знаете, что у меня нет денег, — возразил Луи, не желая, чтобы ему морочили голову.

— Можете не сомневаться, что теперь любой адвокат охотно взялся бы защищать вас бесплатно. Меня посетили иностранные журналисты, они уже писали о вашем деле и будут присутствовать на суде. Если я отказался от мысли привлечь парижского коллегу, то лишь потому, что присяжные в Ницце не очень-то любят, когда их делами занимаются посторонние. Я мог бы привести совсем недавние примеры…

Луи наблюдал за его суетливой взволнованностью, как наблюдают за поведением существа из другого мира.

Послушать мэтра Бутейля — так это его жизнь поставлена на карту и зависит от исхода дела.

— Вчера я договорился с двумя опытными адвокатами из Ниццы, по моему мнению, лучшими, и оба согласились оказывать мне содействие.

— Коли так положено, пусть содействуют, — равнодушно согласился Луи. — А когда суд?

— Наверное, в июне.

— Вон как? Не раньше?

— Поверьте, нам уже сейчас надо готовить защиту.

Теперь, когда следствие закончено и руки у нас развязаны, только и начнется настоящая работа. Вы наметили какую-либо линию?

— Какую еще линию?

— Полагаю, вы отдаете себе отчет, насколько неопровержимы материалы дела. Моннервиль — самый дотошный из судебных следователей, к тому же он слывет человеком безукоризненной честности. Надо решить, будем ли мы признавать убийство, отвергая предумышленность, и ссылаться на смягчающие вину обстоятельства или упорно, несмотря на смягчающие обстоятельства, будем все отрицать.

— Черта с два!

— Послушайте, Луи, между нами, я могу сказать вам…

Нет! Не надо! Луи ни в чем ни признается ни своему адвокату, ни дополнительным защитникам, ни кому бы то ни было. Он давно уже понял, что надеяться ему не на кого, и потому едва ли прислушивался к болтовне мэтра Бутейля, который под конец разговора выбился из сил, как сплетничающая старая консьержка.