— Ма, клянусь тебе, не убивал я ее.

Она обернулась, хотела подойти к нему, но проход был забит людьми. Ей пришлось выйти в коридор. Судья разъяснил:

— Во время перерыва ей будет предоставлено свидание с сыном.

Ну а дальше!.. Один из адвокатов принес леденцы и время от времени угощал Луи. После перерыва на папке у судьи лежало два таких же леденца в розовой обертке.

— Двадцать лет,. — повторил парижский хроникер. — Вот увидите!

Заключились даже пари.

Но еще предстояло выслушать показания нотариуса из Орлеана, девицы из Ментоны, почтовой служащей, а потом консьержки с виллы Карно.

Нюта на суд не явилась. Была оглашена ее телеграмма из Зальцбурга, где она находилась с матерью.

Несколько раз из омерзения ко всему здесь происходящему Малыш Луи чуть было не сказал правду. Он собирался указать место в бухте, где… Что будет потом?

Ну, отложат суд и передадут дело на дополнительное расследование. Это расследование ни к чему не приведет, разве что сделает картину убийства еще ужаснее, изобразит Луи чудовищем, расчленяющим труп.

Адвокат уверял его:

— Возможно, мы добьемся отрицательного ответа на вопрос об убийстве за отсутствием каких-либо доказательств. Но они отыграются на краже, злоупотреблении доверием, подлоге и использовании фальшивых документов. От пяти до десяти лет.

Как же случилось, что под конец Луи присутствовал на этой комедии как бы в роли зрителя? Он с трудом мог поверить, что все это было пережито им самим. Особенно когда упоминали о событиях минувшего года, о Конетанс, Луизе, вилле Карно.

И теперь он никак не мот понять, — как и почему все это совершилось.

Однажды, жалуясь на следователя, он заметил одному из своих адвокатов:

— Мне от него худо.

В устах дожаяина это означало; «Меня от него тошнит».

Вот именно. Все ему омерзительны. А пуще всего прокурор с закрученными усиками, который иногда отпускал остроту, следя за реакцией дам, и произносил цветистые фразы об обществе и долге, не спуская глаз с журналистов.

Чем занимались все эти люди дома и вне дома?

Свидетели шли непрерывно, как текущая из крана вода. Под конец их оставалось еще тридцать, и никто не знал, что с ними делать. Наступил третий день суда.

А назавтра было воскресенье. Решили, что пора кончать.

Все заспешили. Свидетелей лишь приводили к присяге, ничего у них не спрашивая. Суд завершался наспех.

Среди всей этой сумятицы только один Малыш Луи оставался спокоен, глядя на все с презрением. В какие-то минуты он мысленно был так далек от зала суда, что даже пожалел, что в Поркероле не отдал служанке кольцо: по крайней мере, его не передали бы после обыска в канцелярию суда.

Малышу Луи было всего двадцать пять. Он изредка поглядывал на присяжных и хмурился, потому что в глубине души у него таился страх перед смертной казнью.

Разве адвокаты не врали, как и все остальные, когда говорили ему о пяти или десяти годах? Все врали. А теперь все поздравляют друг друга. В присутствии Малыша Луи, которого обвиняли во всех смертных грехах, они испытывали потребность восхищаться неподкупностью, профессиональным долгом и проницательностью друг Друга.

А ведь они знали, что дело липовое, что по главному вопросу, единственному, с которым следовало считаться — вопросу об убийстве жалкой Констанс Ропике, — них не было доказательств, не было даже трупа.

И тогда они стали нагромождать предположения, накапливать версии о кражах, домах терпимости, подозрительных связях и порочных наклонностях.

— Не считаете ли вы, что хорошо бы…

Но Малыш Луи резко оборвал и адвоката:

— Мне от вас худо.

Когда прокурор произносил обвинительную речь, у него был такой вид, словно после каждой фразы он ждал аплодисментов. Потребовав для Малыша Луи смертной казни, он весь побагровел, и на его лысине выступили капельки пота. Закончив, прокурор выпил стакан воды.

Выступил адвокат. За ним второй. Малыш Луи смотрел на толпу, заметно погустевшую за счет неизвестно откуда появившихся людей, толпу, которая образовала плотную, склеенную потом массу.

Когда присяжным были поставлены вопросы, пробило восемь, и пришлось зажечь лампы. У адвокатов не хватило времени для своего подзащитного. Они бегали в разные стороны, от журналиста к журналисту, и о процессе речь уже не заходила.

— Когда вы едете?

— Не сейчас. Пообедаем вместе?

— Надо прежде передать по телефону заметку.

— Двадцать лет. Я предсказывал это уже в первый день.

— Вы уверены?

Стоило ли в течение года заставлять работать весь этот сложный механизм, вызывать отовсюду людей, приводить их к присяге, заполнять бисерным почерком восемьсот листов дела и бланки с удостоверенными подписями, чтобы в итоге прийти к такому обману?

— Ты тоже с Севера? — спросил Малыш Луи одного из конвоиров.

— Из Валансьена.

— Я родился на Севере, но никогда туда не возвращался. А ездил не дальше Лиона.

Малыш Луи старался не думать о том, что именно в эти минуты совещаются присяжные. К чему ломать голову? Разве все не состряпано заранее?

Потому Плюгавик так ничего и не сказал.

Через непрерывно открывавшиеся и закрывавшиеся двери до Малыша Луи иногда доносилось биение жизни, струя свежего воздуха, который он жадно вдыхал, а потом снова съеживался на своей скамье.

Несмотря на отсутствие улик, все утверждали: «Это подонок, значит, убил он».

— Нет ли у тебя сигаретки? — спросил Малыш Луи у конвоира из Валансьена. Если бы ему позволили, он растянулся бы на скамье и не пошел бы в зал заслушивать приговор. — Кабы ты знал, до чего мне от них худо.

Он нашел лишь эти слова, чтобы выразить все, что перечувствовал. Он не держал зла ни на Жэна, ни на других, которые, должно быть, в ожидании приговора пьют аперитив в соседних барах. Вряд ли сердился он и на Луизу: она же потаскуха, уж это-то он должен был знать.

Его выводили из себя эти чудаки, которые говорили без конца, зная, что говорят вздор, и обвиняли других, прощая себе все. И вот теперь эти люди поздравляли друг друга с успехом, жонглируя готовыми формулами из боязни войти в противоречие с законом.

— Все, — сказал конвоир, услышав звонок.

Публика не торопилась занять места. Все стояли, в том числе и журналисты. Чувствовалась спешка, нетерпение передать приговор по телефону, с трудом сдерживаемое желание поскорее выпить и закусить.

— Ответ на первый вопрос — да. Ответ на второй вопрос — да. Ответ на…

Никогда, пожалуй. Малыш Луи не был так спокоен и равнодушен. Он даже разглядел у судьи бельмо на правом глазу.

Адвокат повернулся к нему:

— Присяжные ответили «нет» на вопрос о предумышленном преступлении. Вам сохраняется жизнь.

— Да?

Теперь это ему преподносилось так, как если бы приговор оказался для всех неожиданным, как если бы заранее было решено, что его приговорят к смертной казни.

— Как же я мог порешить ее без предумышленности? — заметил он, когда все лица обернулись к нему.

Он вновь обрел свой уличный тон и дерзкий вид.

— Суд, после обсуждения, приговаривает…

Журналисты, улыбаясь, смотрели на коллегу, который предсказал двадцать лет.

— …к двадцати годам каторжных работ, к двадцати годам ограничения в выборе местожительства, а также поражению в гражданских правах.

У адвокатов был вид счастливых людей, которым удалось выиграть трудное дело.

— Желает ли осужденный что-нибудь заявить?

Малыш Луи внимательно осмотрел всех присутствующих, освещенных люстрами старого образца, оставлявшими часть помещения в тени. Кое-кто из уходящих задержался у двери, чтобы услышать его последнее слово.

Тогда вежливо, со странной улыбкой он ответил:

— Нет, господин судья.

И произнес он эти слова так, что роли мгновенно переменились. Все, кто присутствовал в зале — судьи, присяжные, журналисты, — вдруг испытали настоятельную потребность что-то срочно сделать, куда-то бежать, с кем-то немедленно встретиться, поскорее пробраться к выходу, ибо среди них не нашлось ни одного, кто имел бы право гордиться тем, что здесь только что произошло.