Цены на зерно взлетели до небес. Каждый запасался провизией – пшеницей, маслом, колбасами, вином. Подвалы были забиты доверху. Крысы и мыши пировали за счет человеческой глупости.
Жанна встревожилась: Монморийон был в двух часах пути от Ла-Шатра и ее земель. Возвращались страшные времена, когда солдатня опустошала деревни, жгла фермы и посевы.
– В этой стране становится невозможно жить! – вскричала Жанна.
Жак попытался успокоить жену: он разместил большую часть своего капитала, а также деньги Жозефа и Анжелы в Женеве и Безансоне. Семейству де л'Эстуаль не грозило разорение. Но Жанну, с ее крестьянскими корнями, бесило, что плоды стольких трудов и усилий будут уничтожены солдафонами и наемниками.
Между тем она получила со своих семи ферм муку весеннего урожая, по правде говоря весьма скудного. Она сохранила ровно столько, сколько требовалось для работы кондитерских, а остаток продала на Главном рынке. Цены увеличились вдвое за три года и вчетверо за шесть! Продовольственное снабжение пока не пострадало, однако многие дороги стали недоступны или опасны.
Людовик принял меры: набрав войско в провинциях Дофине и Лионне, он поручил своим казначеям сделать заем. Жак был известен тем, что одолжил крупную сумму Карлу VII, и уклониться никак не мог: отдал свои десять тысяч экю и обязался изыскать дополнительные средства.
Иоанн Бурбонский занял несколько городов в Оверни и провозгласил программу – по правде говоря, весьма туманную – всеобщего блага. На стене кладбища Сен-Северен вывесили текст его воззвания, и сразу же образовалась толпа желающих его прочесть. Госпожа Контривель в их числе.
– Фу, – сказала она, вернувшись. – Все та же старая история! Принцы хотят занять место короля. Добившись этого, они начнут сражаться между собой! Под всеобщим благом они понимают свое собственное.
Она опережала события: никто открыто не говорил о намерении низложить Людовика XI. Но никто и не понимал, какова цель всех этих происков. Конечно, весь Париж знал имена предводителей лиги: Карл Французский, Иоанн Бурбонский, король Рене, герцог Немурский, герцог Бретонский, граф Карл де Шароле по прозвищу Смелый, Иоанн Калабрийский, сын короля Рене. Но чего они хотят добиться?
Париж и вся Франция превращались в настоящее Чертово болото!
Наступила Пасха. Франсуа и Жозеф вернулись из Орлеана, возбужденные последними событиями, за которыми все школяры следили с большим интересом. Благодаря их приезду исчезли тревога и уныние, воцарившиеся было на улице Бюшри.
Жанна не видела сына с Рождества. Тринадцатая весна внезапно превратила его в юношу. Она была поражена. Сначала его сходством с отцом, которое стало совершенно очевидным. Ибо от Жанны он унаследовал только белую кожу и светлые волосы, тогда как узкое лицо с выступающими скулами и упрямый выпуклый лоб, несомненно, восходили к Монкорбье. Затем страстностью, сквозившей во всех его жестах и одухотворявшей красоту пылкой юности. Мятежные кудри, казалось, трепетали от каждого порыва его души. Подвижные губы вступали в разговор раньше голоса, а всегда смеющиеся глаза придавали особый оттенок его речам: в них звучали сила, ирония, нежность. Возмужание отразилось и на лице его, и на стати.
Она впервые подумала, что Монкорбье сделал ей необыкновенный подарок. Эта мысль на миг возмутила ее. Ведь Монкорбье ее изнасиловал. Пусть она сама спровоцировала его, все равно это был мерзкий поступок, но из мерзости возник живой шедевр – Франсуа де л'Эстуаль.
Правда, Франсуа Монкорбье полюбил ее. Отрицать этого она не могла и сама потом отдалась насильнику. Со страстью. И делала это не один раз.
Он был негодяем. Всегда хотел только денег. Он был не только насильником, но и вором. Она его ненавидела. Но именно он подарил ей такого сына.
Она высокомерно отвергла его. За бесконечные измены. За разбой. И из опасения заключить союз с человеком, которому постоянно угрожала тюрьма или виселица.
Любить и ненавидеть одновременно – возможно ли такое?
Она была не в состоянии больше размышлять об этом. Не в состоянии сейчас. Она увидела, как Франсуа, посадив Деодата к себе на колени, стал показывать ту же игру с тенями, которой некогда развлекал его Жак, когда он сам был ребенком.
Удивление Жанны, несомненно, разделяли все. Особенно Анжела: она едва узнала мальчика, с которым еще несколько месяцев назад носилась по дому. Прежняя непринужденность в отношениях с ним исчезла напрочь, и все ее поведение свидетельствовало о внезапной сдержанности, что не ускользнуло ни от Жака, ни от Жанны: они вполголоса, в осторожных выражениях, обменялись мнением на сей счет – Анжела явно испытывала к юноше нечто вроде влечения.
В первые же часы после приезда мальчиков стало ясно, что Франсуа больше не может спать в одной комнате с кормилицей. Было решено, что он будет ночевать у госпожи Контривель, которая после смерти мужа жила одна и имела три свободные спальни.
Угадал ли Жозеф вопросы, которые никто не смел задать? Он объявил, что также заночует в жилище госпожи Контривель.
Обретя диплом доктора, Жозеф де л'Эстуаль вовсе не утратил своего лукавства. Звание свое он получил summa cum laude[28], и наставники убеждали его занять должность профессора в университете.
– Вот, – сказал он шутливо, разворачивая подтверждающий его звание свиток, чтобы показать всем. – Я могу побеседовать с вами о Гийоме Овернском[29] и первом постулате, о сущности и существовании, о Дунсе Скоте, который утверждает, что существо есть нечто, чему существование соответствует по природе своей и которое включает все, что наличествует в категориях, но вместе с тем не знаю, есмь ли я или же существую, и это в любом случае ничего не меняет в возникшей передо мной дилемме, ибо в настоящий момент я бы охотно выпил стакан ипокраса, а если к нему добавится одна из превосходных пышек с сыром, испеченных женой моего брата, мне станет совсем хорошо!
Жак расхохотался:
– Да ты стал еще более дерзок, чем прежде!
– Возлюбленный брат, прими во внимание мои обстоятельства. Я был евреем, потому что евреем был мой отец. Теперь я христианин, потому что ты стал христианином. Меня звали Штерн, теперь я зовусь де л'Эстуаль. Весил я девяносто восемь ливров, теперь мой вес – сто тридцать. Я ем свинину, хотя прежде не выносил ее. Следовательно, личность моя весьма неустойчива. Какой Жозеф является истинным? Штерн или л'Эстуаль? Вчерашний или сегодняшний? Тот, что не выносил свинину, или тот, который готов ее есть? Поскольку я полностью сознаю свою неуверенность и мне нечего возразить наставникам, которые уверяют меня, будто Солнце вращается вокруг Земли, я честно учу все, что они говорят. Обладая – к счастью или к несчастью – хорошей памятью, я в точности запоминаю их речи и повторяю их, словно ярмарочный попугай, который твердит: "Здравствуйте, мессир, вы меня очень порадуете монеткой".
Жанна была очарована этими хитроумными рассуждениями и сквозившей в них иронией. Тем более что красота Жозефа стала еще более утонченной – настолько же, насколько красота Франсуа стала мужественной. Жозеф был похож на бабочку с жалом осы. Она засмеялась. Подала ему пышку и стакан ипокраса.
– Но ты сам, – спросила она, – во что ты веришь?
– Жена брата моего, меня обучали философии в надежде, что я воспользуюсь ею для восхваления моих превосходных наставников и тех, кто предшествовал им, но главное – для убеждения простых смертных, что все волнующие их вопросы давно разрешены блистательными умами, посланными Божественной силой с целью просветить их. Задаешь вопрос, получаешь ответ, заготовленный для таких, как ты, и радуйся, а недовольство будет признаком глупости, мятежа и, что хуже всего, святотатства. Философия – не что иное, как орудие власти университета, каковой есть орудие тирании церкви. Чтобы полностью удовлетворить желания моих добрых наставников, мне следовало бы прислуживать им и одновременно тиранить людей, которые не получили такого образования, как я.
