Это поколение научилось изысканности и деликатности, подумала она. Во времена ее молодости нельзя было оставлять парня и девушку наедине, потому что они тут же начинали щупать друг друга, а эти юноши ведут себя как монахи.

Как бы то ни было, тело как таковое не вызывало у Франсуа чрезмерного интереса.

Ладно, посмотрим, философски сказала себе Жанна. В конце концов, Анжела влюбилась, когда ей было сильно за двадцать.

Состоялся еще один философский спор – о максимах, переданных Жозефом Рене Анжуйскому. Теологи с важным видом стали порицать ту, где говорилось о потребности человека в вере и необходимости отвращать народ от верований, неугодных государям.

– Государь, – заявил самый самонадеянный из двух оппонентов Жозефа, – должен склониться перед религиозными верованиями, пусть даже и неугодными ему, если они продиктованы папой!

Они явно намекали на то, что университет подчиняется папе, а не королю Франции – со времен Карла VII и Прагматической санкции[42] это служило яблоком раздора между папским престолом и французским троном.

– Да, конечно, – ответил Жозеф, – но это не проблема веры, а проблема власти.

Придя к согласию в этом пункте, теологи соблаговолили отужинать.

Осень рассыпала золотые листья и одарила плодами.

Франсуа вернулся в Орлеан на свой последний год учения. Поскольку в середине октября чума ушла из Парижа, Жозеф отправил новое послание Феррандо, чтобы сообщить ему об этом и уведомить, что они будут ждать его в особняке Дюмонслен в начале ноября.

Потом он и Жанна вновь предались сладостным наслаждениям, сознавая, что в Париже телу их будет недоставать солнца и запаха жасмина. Наконец они приняли решение отправиться в путь. Уехав в панике из-за чумы, они вернулись в город, который показался им совершенно чужим и даже враждебным: они отвыкли от столицы. Никаких садов, неистребимое зловоние, усилившееся в летний зной, озабоченные и мрачные лица людей, всецело поглощенных своими делами.

Едва войдя в особняк, они дали себе обещание уехать отсюда, как только станет возможно. Лишь пылкая радость слуг утешила их в том, что они покинули Анжер.

Жанна отправилась на рынок навестить Сибуле и, побеседовав с ним, решила увеличить ему жалованье, ибо он сумел так наладить доставку суржи, что больше ее не приходилось докупать.

– Ко мне заходил Итье, – сказал Сибуле, – чтобы передать вам деньги за аренду ферм, и доверил их мне. Тогда же он сообщил, что гораздо выгоднее выращивать только одну зерновую культуру на каждой ферме. Поэтому три ваши фермы займутся рожью, три другие – полбой, а седьмая – ячменем. Так что мы будем делать сладкую выпечку из полбяной муки, а подсоленную – из ржаной. Вино с двух ферм вполне пригодно для потребления, что экономит нам двенадцать мюи[43] медонского вина. Наконец, Итье заверил меня, что яиц и птицы более чем достаточно для трех пекарен, и я убедил Гийоме и его сестру основательно заняться пирогами с дичью.

Экономия оказалась значительной: Жанна выигрывала на этом двадцать экю в год. Сибуле превратился в успешного управителя, помогая Итье правильно распоряжаться землями и торговать. Хотя в августе и сентябре лавки не работали, потери выглядели незначительными.

– Вернетесь ли вы в Ла-Дульсад? – спросил он, отдавая ей деньги, полученные от Итье, и выручку лавки.

– Не знаю, – ответила она. – А почему вы спрашиваете?

– Итье сказал мне, что один из нотариусов Буржа хотел бы купить усадьбу в приданое своей дочери. И, между нами говоря, сам Итье был бы не прочь поселиться там с семьей. Нужно ли вам столько домов? Их содержание стоит немало, а дохода они не приносят. Вы уже и в Париж заглядываете только изредка.

При мысли о продаже Ла-Дульсада у нее защемило сердце. Но именно там волки загрызли Дени. И несмотря на другие, более счастливые воспоминания, это место всегда будет отмечено печатью смерти.

– Я отдам предпочтение Итье. Пусть предложит цену.

Затем она отправилась к Гийоме, который встретил ее как сестру. Она впервые поцеловала его.

– Хозяйка, вы хорошо сделали, что уехали. Это было невыносимо. Я трясся за жену, ведь она беременна.

За два месяца эпидемия унесла жизнь трех тысяч восьмисот человек. С точки зрения арифметики это было не слишком много для города с населением в почти сто тысяч душ, однако уцелевшие до сих пор содрогались от ужаса. Все говорили одно и то же: мы вернулись из страны мертвых. Не было перекрестка, где не горела бы свеча святому Рохусу.

Жанна навестила потом и Сидони, и птичницу: обе закричали от радости, обняли ее и угостили.

Есть ли у нее какие-нибудь вести о муже? Она покачала головой. Она старалась не думать об этом. У Жака не было даже могилы, куда можно было бы прийти помолиться. Вот почему, придя на кладбище Сен-Северен к могиле Бартелеми де Бовуа, она прочла не одну, а две молитвы.

Она обнаружила, что кладбище теперь буквально загромождено памятниками: появилось множество новых стел и свежесрубленных крестов.

Феррандо приехал с кучей подарков и вручил их Жанне с Жозефом: сапоги для верховой езды из рыжей кожи, узорчатые бархатные ткани, флаконы с душистой водой и разные ценные безделушки. Анжела отдыхала в родовой усадьбе на одном из Борромейских островов с четырехмесячной дочкой Севериной, которая чувствовала себя превосходно.

Анжела обучила Феррандо французскому, изъяснялся он свободно и даже не без изящества, но произносил слова так, словно пел их: "Парриижские таамооженники – отъяавленные негоодяи".

Он привез идею, что и было целью его путешествия.

– Печатня, – сказал он просто, и глаза у него заблестели.

Уже пятнадцать лет назад один немец или голландец, никто не знал точно, придумал новый способ книгопечатания: не вырезая буквы в зеркальном отображении на деревянной доске, но укладывая заранее отлитые из свинца литеры в специальную форму. Жозеф слышал об этом еще в коллеже, Жанна – никогда. Оба ни разу не видели книг, отпечатанных таким образом. Это было похоже на выдумку. Оба знали лишь маленькие книжки, отпечатанные на старый манер, наподобие "Лэ", подаренного Жанне Жаком. Жозефу рассказывали о Библии на латыни объемом в тысячу двести страниц, отпечатанную будто бы в Страсбурге или в Бамберге, точно никто не знал; она стоила сто экю! Немыслимые деньги, только принц или кардинал мог позволить себе подобную прихоть.

Жозеф разлил по бокалам желтое луарское вино, и они уселись перед огнем.

– Печатня, – вновь заговорил Феррандо, – это будущее. Отныне можно выпускать сотни одинаковых книг, очень дешевых. Надо только иметь оборудование. Но оно очень редкое и работать на нем нелегко. Существует всего два или три комплекта.

Он описал основные принадлежности печатни: ящик с буквами, или наборная касса, раздвижные формы, куда укладывают рядами литеры, прессы, которые прижимают бумагу к буквам, предварительно намазанным чернилами. Все дело в чернилах.

– Они должны быть достаточно жидкими, чтобы покрыть всю поверхность каждой литеры, не должны сохнуть слишком быстро или слишком медленно, не должны выгорать на солнце. Главное – тайна чернил! – воскликнул Феррандо. – Но ее хорошо оберегают.

– Как это затрагивает нас? – спросил Жозеф.

– В октябре я должен был встретиться в Париже с человеком, который напечатал Библию на латыни, Иоганном Фустом, чтобы выкупить у него материалы и секреты ремесла. Он приехал до меня, в августе. Потом его дочь Дина написала мне, что он умер от чумы[44].

– Где же находятся материалы? – спросил Жозеф.

– Именно это я и хотел бы узнать, – сказал Феррандо.

– Ты не заходил туда, где жил Фуст?

– Я не знаю его парижского адреса.

– Судя по твоему описанию, оборудование это довольно тяжелое и громоздкое, – сказала Жанна. – Если Фуст привез его с собой, оно с большой долей вероятности находится там, где он остановился. Сколько это стоит?