Пролог.

Григорий «Кунарский». Григорий Васильевич Быков. Легендарный командир 334-го ОоСпН. Мой отряд был самым лучшим из всех отрядов спецназа. За мою голову духи давали 3 миллиона афгани.

В Афганистане в частях спецназа, будучи командиром батальона, я был наиболее знаменитой популярной личностью. Меня глубоко уважали подчиненные, старшие командиры, уважали и местные жители.

По боевым делам отряда специального назначения меня знала вся провинция Кунар. Знали меня и там, в Пакистане. Оттуда главари моджахедов пересылали в Афганистан листовки, в которых обещали большие деньги за голову «кобры», комбата Григория Кунарского, это прозвище мне дали сами афганцы.

Меня побаивались и офицеры, и солдаты. Очень уж я был строг. Нетерпим к человеческим слабостям, на похвалу скуповат. Но и справедлив. Замечал не только разгильдяев, но и тех, кто на совесть служил. Уважали меня за то, что всего себя, без остатка, отдавал службе. День и ночь в заботах о батальоне, о боевой готовности, о своих подчиненных. Не было такого случая, чтобы батальон уходил на боевые, а я по какой — то причине остался. Довольно часто я в бой ходил и с ротами.

Особенностью пятого батальона было то, что группами ходили редко, слишком был силен противник и его надо было бить «кулаком».

На боевых, я чувствовал себя, как в родной стихии: действовал азартно, на изменения в обстановке реагировал мгновенно, решения принимал за считанные секунды, в сложнейших ситуациях был хладнокровен. Под моим руководством разведчики провели не мало успешных боев. Я видимо родился для того, чтобы стать командиром. Судьба у меня была удачливая и счастливая. Третий год по своей воле я прослужил в Афганистане. А за эти три года мне пришлось побывать во многих переделках.

Однажды с группой солдат я попал в огневую западню. Укрылся с ними в небольшой впадине между скал, но и там нащупали душманские минометчики. Сменить место никак нельзя, высунуться наверх не возможно — так и «стригут» со всех сторон автоматные и пулеметные очереди. Что делать? Рация как назло, из строя вышла. Я скомандовал: — «Ложись»! «Вжимайся в камни»! А сам и не шелохнулся, как сидел, так и продолжал сидеть. Обстрел усилился, мины совсем близко падают, а я песни Высоцкого пою…

Мины рвались все ближе и ближе… Жить попавшим в засаду оставалось считанные минуты — это точно. И вдруг обстрел прекратился. Я от удивления даже петь перестал. Издалека доносился гром артиллерии, а там, откуда нас обстреливали моджахеды, теперь грохотали разрывы снарядов. Оказалось, что командир роты, старший лейтенант Татарчук вовремя заметил место сосредоточения минометного огня и догадался, что там нахожусь я и немедля ни минуты, связался по радио с артиллеристами, сообщил им точные координаты минометной позиции противника. Тем самым спас жизнь мне и моим бойцам.

Я, являясь выпускником воздушно — десантного училища, был чрезвычайно выносливым человеком. Терпеть не мог слабаков, а такие во время многочисленных переходов в горных условиях появлялись даже в числе моих заместителей. Проявивших малодушие я безжалостно унижал перед всем личным составом батальона, за это на меня держали обиду многие. Меня обвиняли в отсутствии педагогического такта, но я все делал правильно, превращая пацанов в воинов.

В чем либо провинившихся солдат или проявивших моральную неустойчивость, физическую слабость, я назначал в разведдозор — «Идти впереди подразделения, в неизвестность, в засаду, на минные поля». При этом заявлял: — «Если погибнешь, то как герой, а живым останешься — станешь человеком». По итогам бывало, что отличившийся вчерашний штрафник, при подведении итогов, «войны» (так мы называли каждый боевой выход) вызывался мною из строя и я объявлял: — «С сегодняшнего дня считаю его своим лучшим другом!»

К наградам я представлял лучших из лучших. По традиции, установленной мною, представленные к награждению фотографировались со мной, замполитом и командиром подразделения. Удостоенным этой чести затем вручалась фотография с надписью на обороте: 'Такому — то по случаю представления к государственной награде за то-то и то- то. Подпись командира скреплялась круглой печатью. Делалось это на тот случай, если представление не будет реализовано. К сожалению такое происходило не редко.

Я не терпел «дикого вещизма», был строг и беспощаден по отношению к тем, кто сознательно нарушал дисциплину. Да, я был принципиальным человеком. Особенно льстило подчиненным то, что я в рот начальству не смотрел, мысли его не старался угадывать, по многим вопросам имел собственное мнение проверенное боевым опытом. Без оглядки на свое благополучие, на личную карьеру, я тормошил вышестоящих. Вступал с ними в конфликты, добиваясь решения проблем быта личного состава, полного боевого обеспечения, выполняемых задач. Доставалось от меня тыловикам за недостатки в организации питания.

Не все меня любили, но те, для кого воинский долг превыше всего личного, ничуть не обижались, меня понимали и поддерживали.

В июне 1987 года я по указанию генерала Армии Варенникова убыл на учебу в военную академию. В 1990 году, успешно завершив обучение на разведывательном факультете попал служить в ГРУ ГШ. Но служба в высших кабинетах не пришлась мне по душе. Начавшийся развал Союза и Армии подтолкнули меня к решению об увольнении в запас.

Во время войны в Югославии я командовал добровольческим славянским диверсионным батальоном, наводя ужас на боснийских мусульман глубокими ночными рейдами вглубь их территории. Летом 1995 года, после возращения из Югославии, я был потрясен изменениями, произошедшими на Родине, которую любил и которой служил. В роковой день 6 июля 1995 года я взял охотничье ружье, вышел на лестничную площадку своей московской квартиры и выстрелил себе в голову. Столько раз рисковавший жизнью, столько раз дравшийся за нее, я теперь сам с ней расстался, утратив всякий смысл своего существования.

Последней моей мыслей перед выстрелом себе в голову было сожаление — «Господи! Если ты есть, прости мне мой грех самоубийства! Я просто не вижу иного выхода. Если бы мне удалось вернуться назад, быть может тогда я смог бы повернуть историю вспять!»

Вспышка и погружение в темноту.

Я почувствовал сильную боль в затылке и открыл глаза. Надо мной склонился молодой парень лет двадцати пяти, одетый как матрос революции так, как их обычно изображают в кино: перекрещенные пулеметные ленты на груди, за спиной винтовка, а на поясе деревянная кобура маузера и ручная осколочная граната Рдултовского РГ-14.

— Пашка! Как голова? Наверняка болит.

— Я с удивлением смотрю на этого матроса и не понимаю происходящего, на чистилище вроде не похоже, после выстрела из ружья я не мог остаться в живых. И почему ко мне обращается этот матрос по имени Пашка? Я же точно помню, что я — Григорий.

Я привстал с травы, на которой я как оказалось лежал, и очумел еще больше — вокруг стояли еще пятеро колоритно одетых бойцов Красной Армии с сердобольными лицами! Кто-то был в солдатской форме, кто-то в студенческом мундире, один был в старом штопанном костюме. Начало июля было жарким, несмотря на это у всех были головные уборы, и будь то фуражка, или папаха, на них были закреплены красные звездочки.

Мне помогли подняться и я, отряхиваясь, смог наконец-то оглядеть и себя. Вместо взрослого мужика, прошедшего и огонь и воду, я видел тощего паренька лет двенадцати, одетого в видно перешитые из взрослой солдатской формы галифе и гимнастерку. Поверх было что-то типа пиджака, сшитого в отличии от остального по моей фигуре. На ногах были настоящие сапоги. На груди был прикреплен красный бант. Кто-то поднял и подал мне буденовку и я ее машинально надел, утонув в ней — видно головной убор нужно тоже перешивать.

— Че молчишь-то? Ты меня слышишь или как?

Незнакомым детским голосом я ответил и от этого удивился еще больше — слова вылетали из меня без моего участия — Да все нормально, Федор! Эта скотина меня чуть за ногу не укусила вот я и растерялся, грохнулся наземь!