– Ну и ты что же? – спрашивал Жипцов, чиркая где-то далеко спичкой и закуривая. – Всех-всех людей хотел перебить?

– Всех, – отвечал испытуемый. – Но не удалось.

– А если б всех уложил, к кому бы тогда в гости пошёл?

– Нашли время по гостям ходить. Уложил бы всех и сидел бы себе дома, выпивал, индюшку жарил. Но вот видите, не успел всех перебить. Расстреляли, гады. Лежу теперь в могиле, успокоился.

– Э-ке-ке, – сказал Жипцов. – Неужто наверху ещё расстреливают? А я и не знал. Но тебе это только так кажется, что ты успокоился. Вслед за мною-то ползёт Дыбов.

– А что Дыбов?

– Ничего особого… Дыбов как Дыбов… Как твоё фамилие-то? Ваганьков? Востряков? Ага… Вертухлятников… так вот, господин Вертухлятников, за ваши прегрешения и убиения живых человеков – а убивали вы и тела, и души в районах Средней Азии и Подмосковья – вам полагается разговор с господином Дыбовым… Толя? Ты чего там? Ползёшь?

– Да погоди, – послышалось из недр. – Тут одному попутно яйцо нафарширую… а кто там у тебя?

– Да этот, по бумагам Вертухлятников…

– Ты его пока подготовь, оторви чего-нибудь для острастки…

Вдруг там под землёй что-то захрустело, заклокотало, послышался грохот выстрела и крик Жипцова:

– Брось пушку, падла, не поможет!

– Чего там за шум? – спросил Дыбов.

– Да этот в гроб с собой браунинг притащил, отстреливается… да в кого-то из родственников попал, а тот – повешенный… умора, Толик! Ползи скорей, поглядишь.

– Погоди, сейчас венский кисель закончу, а ты червяков-то взял?

– Взял.

– Да ты, небось, только телесных взял. А задушевных взял червяков?

– С десяток.

– Напусти на него и на его потомство.

– На потомство десятка не хватит.

– А брал бы больше. С тобой, Жипцов, выпивать только хорошо, а работать накладно. Всё самому делай. Ты только допрашиваешь, а мне – в исполнение приводи. В другой раз побольше бери задушевных червяков, а также

сердечно-печёночных,

херовых-полулитровых,

аховых,

разболтанных,

пердоколоворотных по полсотни на клиента,

по два десятка для потомства по линии первой жены, два десятка по линии потомства последней жены, по десятку на промежуточных, если таковые имеются…

– Моя фамилия Бескудников! – взвыл вдруг испытуемый. – Бескудников! Я лёг вместо Вертухлятникова! Не я убивал! Он! Дал мне по миллиону за кубический сантиметр могилы! По миллиону! Ну, я и взял! А он-то ещё по земле ходит!

– Что ж ты, падла, и под землёй прикидываешься? – Из погреба послышались такие звуки, как будто с трактора скидывали брёвна. – Слышь, Дыбов! Это – Бескудников. Что там про него записано?

– Погоди… – послышался тяжкий вздох Дыбова. – Передохну… мне тут такая сволочь попалась, жалко, что его не сожгли, прошёл бы по молекульному ведомству, сунули бы в бонбу… Бескудников, говоришь? А-а. Его тут давно ждут. Большая гадина. Что говорит – всё врёт. Он родился в тысяча девятьсот…

– Хватит, – сказал вдруг наш капитан сэр Суер-Выер и захлопнул крышку погреба. – Открыли остров, но закроем люк. Думаю, что все эти беседы под землёй проходят однообразно и кончаются одинаково, иначе на это дело не брали бы таких долдонов, как Дыбов.

– Пора на «Лавра», – сказал старпом. – Хочется напоследок осушить ещё рюмочку, да не знаешь, за чьё тут здоровье пить. За хозяев как-то не тянет.

– Можно выпить за здоровье лоцмана, – предложил вдруг я.

– За меня? – удивился Кацман. – С чего это? Почему? Это что – намёк на что-нибудь? Зачем ты это сказал?? Нет-нет-нет! Не надо за меня пить!

– Ну ладно, – сказал я, – выпьем тогда за старпома.

– Что же это ты так сразу от меня отказываешься? – обиделся Кацман. – Сам предложил – сразу отказался. Так тоже не делают.

– Ну давай вернём тост, выпьем за лоцмана.

– Да не хочу я чтоб за меня пили! С чего это?!?

– Слушай, – сказал я, – скажи честно, чего ты хочешь?

– Молоки селёдочной, – сразу признался Кацман. – Бело-розовой. Да её всю Дыбов засосал.

Средь сотен ошибок, совершённых мною в пергаменте, среди неточностей, нелепостей, умопомрачений и умышленных искажений зияет и немалый пробел – отсутствие портрета «Лавра Георгиевича».

То самое, с чего многие описатели плаваний начинают, к этому я прибегаю только сейчас, и подтолкнули меня слова нашего капитана:

– Что-то я давно не вижу мичмана Хренова.

– Да как же, сэр, – ответил старпом. – Вы же сами сослали его за Сызрань оросительные системы ремонтировать.

Капитан а досаде хлопнул рюмку и попросил призвать мичмана поближе, а я решился немедленно всё-таки описать наш фрегат. Верней, совершить попытку невозможного, в сущности, описания.

Как всякий парусный фрегат, наш любимый «Лавр Георгиевич» был статен, величав, изыскан,

фееричен,

призрачен,

многозначен,

космично-океаничен,

волноречив,

пеннопевен,

легковетрен,

сестроречен

и семистранен.

Никогда и никто и никаким образом не сказал бы, глянув на «Лавра Георгиевича», что это – создание рук человеческих. Нет! Его создало всё то, что его окружало – океан, небо, волны и облака, ветер и альбатросы,

восходящее солнце и заходящая луна, бред и воображение,

явь и сон,

молчание и слово.

Даже паруса или полоски на матросских тельняшках были его авторами никак не менее, чем человек, который в эту тельняшку вместительно помещался.

И в лоб, и анфас, и в профиль наш фрегат смотрелся как необыкновенное явление природы и вписывался в наблюдаемую картину так же естественно, как молния в тучу, благородный олень – в тень далёких прерий, благородный лавр – в заросли катулл, тибулл и проперций.

Три мачты – Фок, Грот и Бизань, оснащённые пампасами и парусами, во многом определяли лик «Лавра» и связывали всё вокруг себя, как гениальное слово «ДА» связывает два других гениальных слова – «ЛЕОНАРДО» и «ВИНЧИ».

Тремя главнейшими мачтами облик «Лавра», однако, не исчерпывался, и наш капитан сэр Суер-Выер, когда имел желание, добавлял к Фоку – Строт, ко Гроту – Эск, с Бизанью же устраивались ещё большие сложности.

Если капитан хотел кого-то наказать, он ссылал куда-нибудь на сенокос или на уборку картофеля именно за Бизань, а если этого ему казалось мало, ставил тогда за Бизанью дополнительную мачту – Рязань, а если уж не хватало и Рязани, ничего не поделаешь – Сызрань.

Высоту мачт с самого начала мы решили слегка ограничить, могли их, конечно, удлинить, но до каких-то человеческих размеров, ну, короче, не до страто же сферы. Что до подводной части, тоже немного играли – туды-сюды, чтоб на рифы не нарваться. Вот почему ватерлиния всё время и скрипела. Ну да мы её смазывали сандаловым спиртом, мангаловым мылом, хамраями, шафраном и сельпо.

– Ну так что там Хренов? – спросил капитан. – Почему не видно его?

– Никак не может из-под Сызрани выбраться, – доложил старпом. – Дожди, дороги размыло, грязи по колено.

– Ну ладно, – сказал наш отходчивый капитан. – Разберите пока что Сызрань, а заодно и Рязань, только Бизань не трогать.

Матросы быстро выполнили все команды, и мичман Хренов оказался в кают-компании, весь в глине, небритый, в резиновых сапогах.

– А восемь тыщ они мне так и не отдали, – сказал он неизвестно про кого, но, наверно, про кого-то под Сызранью.

После острова особых веселий капитан наш ни за что не хотел открывать ничего нового.

– Утомление открывателя, – объяснял он, полулёжа в креслах. – Повременим, передохнём, поплаваем вольно.

Но поплавать вольно нам особенно не удавалось, потому что всё время мы натыкались на острова самые разнообразные, как в прямом, так и в переносном смысле.

Ну вот, скажем, в прямом смысле наткнулись мы на остров, на котором двигательную любовную энергию превращали в электрическую.