Кивнув, Сэм бросил взгляд на открытую дверь спальни. Там в полутьме серебристо отсвечивало инвалидное кресло. Рик Мэсден его не заметил. А если бы и заметил, не подумал бы, что оно имеет какое-то отношение к человеку за столом.

Его звали Пэтси Барнс, и он являлся гражданином Малой Африки, а попросту говоря, жил на Дуглас-стрит. По всем законам Лингвистики, устанавливающим связь между людьми и их именами, ему следовало быть ирландцем, но он не был им. Он был цветным, и весьма заметно. По этой причине он и жил на Дуглас-стрит. Негры издавна привыкли держаться вместе, и мать Пэтси, повинуясь этому инстинкту, как только они переехали сюда из Кентукки, отыскала дорогу в Малую Африку.

Пэтси был неисправим. Даже в Малую Африку проник закон об обязательном обучении вместе с суровыми карами за попытки увильнуть от него. Бедную Элизу Барнс то и дело вызывали для объяснений по поводу неуспеваемости ее сына. Она была работящей, честной женщиной и изо дня в день, не разгибая спины, трудилась — стирала, убирала, скребла полы, чтобы Пэтси мог ходить обутым и одетым, а он снашивал одежду и обувь с такой скоростью, что не хватало сил поспевать за ним. Но она никогда не упрекала своего мальчика, потому что нежно любила его, хотя его прегрешения заставляли ее страдать постоянно.

Ей хотелось, чтобы он ходил в школу. Ей хотелось, чтобы он учился. Она строила планы, касающиеся его будущего, рассчитывая, что он достигнет большего, чем достигла она, что жизнь его сложится лучше. Но сам он решительно не интересовался ученьем, его школой были прохладные денники большой конюшни, расположенной по соседству: там давали на прокат лошадей; вершиной его честолюбивых помыслов была карьера жокея. Он убегал с уроков в эту конюшню или на ярмарочную площадь, где держали скаковых лошадей. Вот в такой школе, считал Пэтси, действительно есть чему поучиться, и он проявлял себя здесь прилежным и способным учеником. Он узнал много любопытного о лошадях, а заодно обучился замысловатым, выразительным проклятиям, так жутко звучавшим, когда они срывались с его юных уст: ему шел всего только четырнадцатый год.

Человеку хорошо там, где его ценят. Так можно ли осуждать юркого чернокожего мальчишку за то, что он предпочитал школе конюшни? Его очень полюбили конюхи и жокеи, ему перепадали от них пяти- и десятицентовые монеты за танцы и пение, а случалось, что владелец какой-нибудь лошади, которую Пэтси выгуливал, даже давал ему сразу четверть доллара. Нет, Пэтси нельзя осуждать хотя бы уже потому, что он родился в Кентукки и с младенческих лет привык к паддокам под Лексингтоном[1], где отец его поплатился жизнью за свою любовь к лошадям. Мальчик не разразился слезами при виде окровавленного тела отца, разбитого и изувеченного норовистой двухлеткой, которую он пытался усмирить. Пэтси не зарыдал, не захныкал; правда, сердце у него сжалось, но превыше скорби, превыше всех чувств было возникшее у него безумное, жгучее желание скакать верхом на этой лошади.

Он не сдержал, впрочем, слез, когда его мать в убеждении, что на Севере жизнь легче, решила податься в Дейлсфорд. Вот тут, услыхав о предстоящей разлуке со старыми друзьями, с лошадьми и их владельцами, со всем, что было ему близко и дорого, он разревелся. Убогие по сравнению с лексингтонскими конюшни на дейлсфордской ярмарочной площади были явно недостаточной компенсацией за все утерянное. Первое время Пэтси носился с мыслью о побеге назад, в Кентукки, к тамошним лошадям и конюшням. Но затем он принял героическое решение приспособиться к новым обстоятельствам и мужественно понес свой крест вдали от родного дома.

Элиза Барнс, несмотря на значительно больший жизненный опыт, несла свой крест далеко не так философски весело, как ее сын. Правда, она не покладая рук трудилась, обеспечивая себе и Пэтси самое скромное существование, но к обстоятельствам так и не приспособилась. Она не переставала причитать, оплакивая прошлое, и изливала свою тоску по родным местам, прожужжав уши всем, у кого хватало терпения слушать ее.

Они прожили в Дейлсфорде около года, когда измученная непосильным трудом и вечными сквозняками женщина свалилась в тяжелой пневмонии. Они были до крайности бедны — так бедны, что не могли даже пригласить настоящего доктора и вынуждены были удовольствоваться врачом муниципалитета[2]. Но этот эскулап слишком часто получал вызовы в Малую Африку и ездил туда без всякого удовольствия. Понятно, он не считал нужным церемониться с тамошней публикой; ходили даже слухи, что он и больных-то осматривает кое-как.

У Пэтси, присутствовавшего при визите врача, сердце кровью обливалось. Он слышал, как врач сказал его матери:

— И без глупостей. С этим делом не шутят. Вам придется лежать. И чтобы никаких там стирок и уборок.

— Сколько времени, вы считаете, я должна буду лежать, а, доктор? — спросила она.

— Я врач, а не гадалка, — был ответ. — Вы будете лежать, пока будете болеть.

— Но я не могу долго лежать, доктор. У меня совсем нет денег.

— Что ж, выбирайте: постель или могила.

Элиза заплакала.

— Нечего распускать нюни, — сказал врач. — Мне вообще непонятно, зачем вы все прете сюда. Почему вам не сидится на вашем Юге? Вы притаскиваетесь к нам и становитесь обузой для города. Ничего, кроме хлопот и неприятностей, он от вас не видит. Южане лучше умеют управляться с вами, там известно, что делать с вашей нищетой и с вашей преступностью. — Он знал, что речь его непонятна этим людям, но его раздражению требовался выход.

Он был не единственным здесь, кого душила ярость. Пэтси тоже был вне себя от гнева. Он из последних сил сдерживал слезы, которые перехватывали его горло и до боли жгли глаза. В голове у него вертелось множество превосходных и таких уместных сейчас проклятий, но не мог же он браниться при матери! O! Перелететь бы на противоположную сторону улицы и оттуда запустить в этого человека хорошим камнем!

Когда врач ушел, Пэтси приблизился к кровати, погладил руку матери и, наклонясь, застенчиво поцеловал в щеку. Он не подозревал, что этим легким прикосновением губ искупил множество своих грехов.

Элизе такое проявление сыновней любви доставило несказанную радость. От избытка чувств она разрыдалась. Затем, кое-как отерев слезы, улыбнулась мальчику.

— Родненький, — сказала она, — не бойся. Мама не будет долго лежать. Очень скоро она снова встанет.

— И не думай, — хрипло откликнулся Пэтси. — Я тоже могу кое-что сделать, и мы позовем другого доктора.

— Нет, вы послушайте этого ребенка! И что же такое ты можешь сделать?

— Я зайду в конюшни к Маккарти и погляжу, может, там какая лошадь застоялась и ее надо проездить.

Глаза Элизы затуманились грустью.

— Лучше не делай этого, Пэтси. Лошади убьют тебя, как убили твоего папу.

Но мальчик, давно привыкший поступать по-своему, не стал и слушать. Мать еще не кончила говорить, когда он схватил свою рваную куртку и исчез.

В дипломатии он искушен не был. Явившись к Маккарти, он без обиняков изложил тому суть дела. Огромный краснолицый владелец конюшни так хлопнул мальчика, что едва не сбил его с ног, а затем сказал:

— Ладно, чертенок, ладно. Я не против свалить на тебя всю конюшню. Хочешь проезжать лошадей, так? Что ж, я дам тебе работу, и посмотрим, на что ты способен.

Искреннее стремление парнишки приносить пользу задело самую чувствительную струнку в душе добряка ирландца, и если раньше он от случая к случаю поручал Пэтси проездку какой-нибудь лошади, то теперь он доверил ему тренинг всех лошадей.

Гордый, как король, принес Пэтси домой свой первый настоящий заработок.

Они уже так бедствовали, что им почти нечего было есть. Поэтому деньги пришлось потратить на еду, а не на доктора. Но Элизу прямо распирало от гордости, и эта гордость придала ей сил и укрепила волю к жизни, что сейчас, когда дело шло к кризису, имело решающее значение и по существу определило исход борьбы с болезнью.