Перевод В. Каспарова

конце восемнадцатого века, перед самой французской революцией, у подножия Севенн в небольшом селении Форез между вечерней и повечерием капуцин читал проповедь. Было первое воскресенье поста. День уже клонился к вечеру, и сумрак в церкви еще более сгущался из-за нависавших над этим странным селением гор, которые окружали его со всех сторон и, круто поднимаясь прямо над крайними домами, походили на стенки чаши, на дно которой оно было опущено. По этой особенности городок, наверное, узнают… Горы вырисовывались опрокинутым конусом. В селение спускались по отвесной дороге, которая вилась штопором и образовывала над ним как бы несколько балконов, подвешенных на разных этажах. Живущие в этой пропасти должны были, конечно, испытывать тревожное чувство, подобно мухе, угодившей на дно огромного для нее стакана, когда она намочила крылья и не может выбраться из стеклянной бездны. Не было ничего печальнее Фореза, несмотря на изумрудный пояс покрытых лесом гор и струящиеся со всех сторон водные потоки, несущие в своем серебристом течении множество форели. Ее ловили руками. Провидение захотело, чтобы человек из самых высших соображений любил землю, где родился, как он любит мать, даже если она не стоит его любви. Не будь этого, трудно было бы понять, как широкогрудые люди, которым надо много воздуха, пространства, неба, могли жить замурованными в узкой яйцевидной дыре, окруженной горами, которые, казалось, надвигались, наступая передним на ноги, — так они прижимались друг к другу — и не хотеть подняться повыше, где лучше дышалось; сразу приходят на ум обитающие под землей шахтеры или те, насильно заточенные во время оно в монастырях, кто долгие годы проводил в молениях в недрах мрачной подземной тюрьмы. Я сам пробыл там четыре недели, чувствуя себя титаном, придавленным всею тяжестью этих невыносимых гор; и по сей день, когда я вспоминаю о тех днях, мне кажется, что они наваливаются на меня своей громадой. Почерневший от времени городок с его допотопными домами, напоминавший рисунок тушью, — от феодальной поры здесь местами остались развалины — чернел еще больше — черное на черном — из-за отвесной тени гор, окружавших его подобно крепостным стенам, за которые никогда не проникает солнце. Они слишком круты, чтобы солнце могло хотя бы слегка осветить образованную ими щель своими лучами. Иногда тут было темно и в полдень. Байрону в пору было именно здесь писать свою «Darkness»[4], Рембрандту — накладывать или, вернее, находить свои светотени. В прекрасную летнюю погоду жители, глядя на голубую дыру в сотни футов над их головами, должно быть, сомневаются, лето ли на дворе. Но в этот день дыра была не голубой, а серой. Железной крышкой наваливались сверху тяжелые тучи. Казалось, бутылка закрыта пробкой.

В тот вечер все население городка собралось в церкви — строгого вида церкви тринадцатого века, где в зимние сумерки, когда тьма, борясь со светом, уже одолевала его, никакое острое зрение не помогло бы разобрать слова в молитвеннике. Свечи согласно обычаю погасили в начале проповеди, и люди, зажатые словно черепичины на крыше, различали проповедника, стоявшего в отдалении на некотором возвышении, так же плохо, как он их. Видеть его они не могли, но слышали хорошо. Древняя пословица гласит: «Капуцины гнусавят только в хоре». Именно таким, как у этого монаха, голосом — проникновенным и звучным — изрекаются самые ужасные божественные истины. Их изрекал в этот день проповедник. Он вещал об аде. Все в этой суровой церкви, куда медленно, волнами, с каждой минутой сгущаясь, наплывала ночь, придавало проповеди значительность. Статуи святых, по случаю поста прикрытые материей, походили на таинственные белые призраки, неподвижно стоящие вдоль белых стен, и таким же призраком казался сам проповедник, чей неясный силуэт колебался на фоне белого столба, к которому была прислонена кафедра. Призрак, проповедующий о призраках. И этот громовый голос, столь очевидный в своей реальности и в то же время как бы никому не принадлежащий, представлялся голосом Господа… От этого захватывало дух, все слушали с таким вниманием, в такой полной тишине, что, когда проповедник умолкал, чтобы передохнуть, становилось слышно, как снаружи журчат родники, которые просачивались во многих местах вдоль линии гор в этой полной вздохов стране, налагая на печальное движение теней еще и печаль журчащих вод.

Несомненно, красноречие человека, который проповедовал в этот час в церкви, зависело и от обстановки, но кто знает, что такое само красноречие? Все слушали, склонив голову на грудь, обратив свой слух к голосу, подобно грому звучавшему под взволнованными сводами. Только двое не опустили голов, а, наоборот, подняли их слегка, прилагая невероятные усилия, дабы различить затерянный во мраке силуэт проповедника. Это были две женщины — мать и дочь, — пригласившие проповедника вечером разделить с ними трапезу; им очень хотелось увидеть своего будущего гостя. В те времена, если кто помнит, во всех приходах Франции на пост всегда читали проповедь пришлые монахи из какого-нибудь отдаленного монастыря. Народ, который все переименовывает на свой лад, будучи, сам не догадываясь об этом, истинным поэтом, звал таких странствующих монахов «ласточками поста». И когда одна из таких ласточек спускалась в каком-нибудь городе или селении, ей устраивали гнездо в одном из лучших домов. Богатые благочестивые семьи любили оказывать им гостеприимство, и в провинции, где жизнь столь однообразна, каждый год с нетерпением ожидали проповедника, приносившего с собой очарование неизвестности и аромат далеких стран, который так любят вдыхать одинокие люди. Наверно, самые невероятные обольщения, о которых может поведать история страстей, удавались путешественникам, всего лишь проходившим мимо, и именно в этом была их сила. Суровый капуцин, вещавший об аде с воодушевлением, напоминавшим о великолепном Бридене[5], казалось, был создан для того, чтобы сеять в душах один только страх божий, и ни он, ни женщины, так хотевшие разглядеть его в полумраке церкви, не знали, что ад, о котором он проповедовал, капуцин породит в их сердцах.

Но в этот вечер им не удалось удовлетворить свое любопытство провинциальных дам. Выходя из церкви, они не смогли поделиться ни одним наблюдением, касающимся ужасного монаха с его ужасными догматами, кроме как о его таланте, по мнению обеих, немалом. «Никогда, — сказали друг дружке женщины, по выходе на улицу закутываясь в свои шубы, — мы не слышали лучшей проповеди на начало поста». Мадам и мадемуазель де Ферьоль были набожны и благочестием, как говорится, подобны ангелам. Домой они возвратились в большом возбуждении. В прежние годы они видели и принимали у себя многих проповедников: из конгрегаций св. Женевьевы, Иисуса и Марии, доминиканцев, премонстрантов[6], - но капуцина никогда. Никто из нищенствующего ордена святого Франциска Ассизского, ни один монах в таком поэтичном, таком живописном одеянии — одежда больше ли, меньше, но всегда занимает женщин, — не посещал их. Мать в свое время попутешествовала и капуцинов видела, но дочке стукнуло лишь шестнадцать, и из капуцинов она знала лишь одного — на барометре, который стоял на камине в столовой; старинный барометр, такой очаровательный, подобно многим очаровательным вещам носивший отпечаток ушедшего времени, больше, увы, не существует.

Монах, который, распорядившись доложить о себе, вошел в столовую, где дамы де Ферьоль уже ожидали его к обеду, ни капельки не напоминал капуцина на барометре, надевавшего в дождь и снимавшего в ясную погоду свой капюшон. Он вовсе не походил на веселую фигуру, придуманную насмешливым воображением наших отцов. Знающие толк в шутке французы даже в дни, когда процветала вера, много подтрунивали над монахами вообще, а особенно над капуцинами. Позднее, когда уже меньше усердствовали в вере, разве не обращался любезник и шалопай эпохи Регентства, зубоскаливший по любому поводу, к капуцину, называвшему себя недостойным, со словами: «Если ты недостоин быть капуцином, на что ты вообще годишься?» Восемнадцатый век, презиравший Историю, как Мирабо, и которому, как Мирабо, История отплатила той же монетой, запамятовал, что Сикст Пятый, великий свинопас из Монтальто, сам ставший капуцином, всю свою светскую жизнь высмеивал капуцинов в песенках и донимал их эпиграммами. Но монах, появившийся в этот вечер перед матерью и дочерью де Ферьоль, не подал бы повода для песенок и эпиграмм. Высокого роста, внушительного сложения, он всем своим видом показывал, что не стесняется быть капуцином (людям вообще импонирует гордыня); ни в его взоре, ни в движениях не чувствовалось добровольного смирения, принятого в его ордене. Протягивая руку за милостыней, он как бы приказывал всем раскошелиться. Да и сама рука, столь повелительно протянутая за подаянием, — рука прекрасных очертаний — при появлении из большого рукава поражала явной белизной и царственным изяществом. Это был человек из гущи жизни, крепкий, с короткой и курчавой, как у античного Геркулеса, каштановой бородой. Вылитый Сикст Пятый в тридцать лет, пока еще безвестный. Согласно обычаю, заведенному в благочестивых домах, Агата Тузар, старая служанка де Ферьолей, вымыла ему в коридоре ноги, и эти ноги блестели теперь в сандалиях, словно высеченные Фидием из мрамора или слоновой кости. Благородным жестом, по-восточному скрестив на груди руки, капуцин приветствовал дам, и никто, даже сам Вольтер, не назвал бы его презрительной кличкой «мужик в юбке», которой оделяли в то время людей в рясе. Хотя красные кардинальские пуговицы никогда бы не украсили его монашеское одеяние, казалось, он был создан именно для этой чести. Женщины, которые до сих пор лишь слышали голос проповедника, звучавший с кафедры в вечернем церковном полумраке, нашли, что сам он под стать своему голосу. Так как был пост, а этот человек, избравший нищету и воздержание, особенно подробно рассказал о нем в своей проповеди, ему предложили постное угощение: фасоль с маслом, салат из сельдерея, свекольный салат с хамсой, тунцом и маринованными устрицами. Он с достоинством принял угощение, но от вина отказался, хотя это было старое «католическое» вино — «Шато дю Пап». Дамам капуцин показался обладающим умом и значительностью, соответствующими его сану, и полностью лишенным напускной набожности и ханжества. Когда при входе он откинул капюшон на плечи, они увидели шею римского проконсула и огромный, блистающий, подобно зеркалу, череп, как бы слегка обведенный волосами, такими же каштановыми и курчавыми, как и борода.