Свинья появилась снова к полудню, насколько Чернозуб смог разобраться со временем.

Пилюли он держал в кардинальской шапке, которую ему позволили оставить при себе вместе с крестом и четками. В ней пилюли оставались сухими. Похоже, они подействовали. Жар спал, сошли на нет спазмы и колики, которые день за днем, особенно по утрам, не давали ему покоя. Но он маялся одиночеством без Эдрии и Амена, своих спутников, которые не только прогуливались рядом с ним в снах, но и сопровождали его в тех бесконечных мечтаниях наяву, которые, как позже выяснилось, и были его жизнью.

Никогда еще Чернозуб не был так одинок. Он с теплотой вспоминал даже Коричневого Пони и клетку в зоопарке Ханнеган-сити, когда за ними подглядывали заключенные Дикие Собаки и, глазея на них, веселились горожане. Он вспоминал и задумчивого, молчаливого Вушина, и нахального, порывистого Аберлотта, любителя городской жизни. Ему не хватало их всех. Даже Поющей Коровы. В своей одиночной подвальной камере Чернозуб восстанавливал в памяти жизнь аббатства Лейбовица, удивляясь, насколько тонко и продуманно в ней сочетались уединение и общение, составлявшие суть монастырского бытия. Есть люди, созданные для одиночества, но их немного – и уж он-то к ним не относится. Спеклберд лелеял свое одиночество, ибо оно было пронизано духовностью. По сути, он никогда не был один. Одиночество Эдрии имело истоком ее происхождение из «привидений» – их никто не принимал и все презирали.

Обожал ее только он один.

Вот эти два одиноких человека и составляли Чернозубу компанию. «И я не требую от них многого, – подумал он. – Верно?» – спросил он свинью, когда та снова попыталась просунуть голову меж прутьями решетки. Но, как и Эдрия, как и Спеклберд, она не ответила.

К полудню еда так и не появилась. Дождь кончился. Неужто он не получит даже последнего обеда? Смерть вообще не несет в себе ничего хорошего, но умирать голодным – это было последним, законченным оскорблением. Неужто ему суждено навечно остаться голодным?

Поразившись отсутствию у себя благочестия, Чернозуб опустился на колени и стал молить о прощении.

Дверь в камере была сколочена из прочного дерева – скорее всего из дуба. Она казалась куда более основательной, чем черные металлические прутья в маленьком окошке под самым потолком. Чернозуб стукнул в дверь, а затем лягнул ее – сначала осторожно, а потом стал колотить в нее все сильнее и сильнее. Никто не отвечал. Он не мог понять, был кто-нибудь по ту сторону двери или нет. И что там за дверью – коридор? Он не мог припомнить. Когда его привели сюда, было темно. Неужто все это случилось всего лишь день назад? Чернозуб подумал, что имело бы смысл, подобно предыдущим обитателям камеры, делать отметки на оштукатуренной каменной стенке.

В его маленькой камере имелись лишь койка, прикрепленная к каменной стенке, грубое шерстяное одеяло, стул и два ведра – одно у двери, а второе в углу. Одно, с теплой водой, стоящее у дверей, оставалось почти полным; ведро в углу было пустым. Скорее всего, тексаркцы и раньше использовали это помещение как тюрьму: все стены были исцарапаны безграмотными надписями и рисунками – улыбающиеся и суровые физиономии, солнце, разные варианты мужских и женских тел. Стена напомнила Чернозубу о том, что делается в голове у монаха – такие же царапины на душе, с которыми приходится жить, в то же время стараясь не обращать на них внимания.

Он сел на койку. Лег на нее. Подошел к окну и остановился около него. Влез на стул и стал смотреть в окно. Перед ним тянулись пустынная улица и стена без дверей, к которой вели обвалившиеся ступеньки. Над ними на стене были пятна крови. Пока Чернозуб разглядывал их, появилась какая-то собака, которая, обнюхав следы крови, убежала. Кто тут встретил свой конец? На этом месте расстреливали? Ступени, которые ведут в никуда, стена без дверей… Он поежился. Он был очень голоден.

Вдали улица вливалась в другую, более людную, и Чернозуб видел, как по ней проходили люди с какими-то загадочными тюками или, случалось, с ружьями. Вооруженные ходили по двое или по трое. Рядом появилась еще одна собака, тоже обнюхала кровавые пятна и трусцой побежала дальше.

– Вон там и казнили.

Повернувшись, Чернозуб увидел, что дверь в его камеру бесшумно открылась – за ней стояла непроглядная тьма. У такой массивной двери петли работали безукоризненно. В дверях с ведром в руках стоял какой-то незнакомый фермер, исполнявший роль стражника. Он был молод, двадцати с небольшим лет – рыжеволосый пожиратель травы.

– Вы не должны влезать к окну, – сказал он.

– Я молюсь.

– Без вашей шапки? – Кардинальский головной убор лежал на койке.

– Чтобы молиться, нам не обязательно надевать ее.

Стражник взял ведро, стоявшее в углу, но, почувствовав, что оно пустое, поставил обратно. Он подчеркнуто избегал смотреть в него.

– Я собирался вылить его, – с упреком сказал он.

– Насколько я понимаю, это означает, что я должен был наполнить его, – сказал Чернозуб. – Но в таком случае не собираетесь ли вы принести мне поесть? Я не получил ужина, а теперь и завтрака.

Фермер-охранник пожал плечами. На нем были кожаные штаны и холщовая куртка, скорее всего, позаимствованная из солдатской вещевой сумки. Или снятая с убитого. У него почти не осталось зубов.

– О еде мне ничего не говорили. Приказали только вылить ведро. И принести воды.

– Так они собираются меня расстреливать? – спросил Чернозуб. У него закружилась голова, и ему пришлось сползти со стула. Когда, почувствовав под ногами холодный каменный пол, он поднял глаза, охранник исчез, словно он ему привиделся. Дверь закрылась, и лязгнул запор. С грохотом.

– Благословляю тебя, сын мой, – сказал Чернозуб, осеняя себя крестным знамением. – Я возвращаюсь к своим молитвам, – он снова влез на стул и стал рассматривать мир, точнее тот его малый кусочек, который был виден из крохотного оконца. В самом деле, стоит помолиться. Но что же представляет собой молитва, как не попытку выглянуть из крохотного оконца своей души? Может, он попробует помолиться позже, когда подойдет время казни.

«Будет ли ему больно?» – подумал Чернозуб. Вопрос был не из приятных, но он никак не мог правильно сформулировать его.

Появился еще один пес, который также остановился у кровавых пятен, – он тоже молится? Вдали какая-то старуха и ребенок палкой разгребали мусор в развалинах. Когда женщина что-то находила, ребенок наклонялся и подбирал это. Отсюда Чернозуб не мог понять, что они искали.

Издали донеслось несколько выстрелов, а затем порыв ветра принес странный, но все же знакомый пугающий запах. Чернозуб понял, что это такое, и у него гулко заколотилось сердце.

Дым.

– Это ты приказал своим людям разжигать пожары, – бросил Элтуру Браму папа Амен II. Дьявольский Свет стал отрицать, но Коричневый Пони не сомневался в своей правоте. Кузнечики всегда воюют… «Я разжигаю пожары». Да и какой смысл, отрицает ли он или соглашается? Что сделано, то сделано.

Коричневый Пони и вождь сидели на койке в фургоне, глядя, как возвращающиеся воины с шумом и криками пересекают ручей. Снова начался дождь. Коричневый Пони не видел неба, но знал от своей курии: половина кардиналов была больна и, маясь желудком, проводила время в дополнительном отхожем месте, отрытом на склоне холма, что над городом повисла дымная завеса, покрывающая расстояние к востоку, которое можно одолеть лишь за несколько часов скачки.

– Пожары возникли сами собой, – сказал Элтур Брам. – Никто не мог предотвратить их. Да и не должен был.

Лаяли собаки. Ржали лошади. Кочевники возвращались вразброд, по двое или по трое, окликая женщин, чтобы те готовили бинты и жратву, а также собирали дрова для костров. Они вопили, изображая триумф победы, но по правде почти никому из них не удалось встретить таинственных врагов. Несколько раненых пострадали от своих же лошадей, когда те спотыкались и падали на незнакомых улицах, или же опалили сами себя, разжигая пожары.