Со свистом налетел порыв ветра, и вода вскипела пенными барашками. Ветер дул с востока – его втягивала в город огненная воронка. Ближе к ночи поток беженцев уменьшился, превратившись в ручеек, а затем – в отдельные капли. Тем не менее движение, словно гонимое каким-то древним неодолимым инстинктом, шло к югу по берегу реки, направляясь к Тексаркане. Ночью их костры можно было увидеть на линии низких лесистых холмов, что уходили к югу. Посмотрев на них, Чернозуб уснул. Пристроившись на краю мола, он проспал несколько часов. При свете дня этих костров почти не было видно.

А Новый Рим, Святой Город, продолжал пылать.

Разбудил его запах пищи. Чернозуб завернулся в тюремное одеяло и спал, вытянувшись на деревянном настиле мола. Продолжайся пожар, он уже добрался бы до оконечности пирса и спалил бы его вместе со всем окружающим миром. Но пламя сошло на нет. Перед сном Чернозуб снял ботинки и спрятал их под одеялом; они были на месте, как и его шапка, в которой лежали пилюли. Приподнявшись, он понял, что лихорадка Хилберта возвращается. Но, может, все дело в том, что он голоден? Он уже несколько дней ничего не ел.

До него донеслись ароматы жареной рыбы. У самого конца мола к топкому берегу была пришвартована баржа. У маленького костерка сидели несколько человек. Встав, Чернозуб накинул одеяло, чтобы скрыть монашеское одеяние. Эти лодочники, наверное, были христианами еще в меньшей мере, чем фермеры-Кузнечики, которые хотя бы называли себя христианами. Насколько он помнил слова своего тюремщика, город сжег антипапа.

Но что-то в облике этой группы, в том, как они держались и разговаривали, подсказало Чернозубу, что он может без опаски присоединиться к ним. Неторопливо миновав деревянный настил, он осторожно приблизился. В воде покачивалось раздувшееся тело утопленника. В затянутое дымом небо улыбалось лицо женщины. Чернозуб отвел глаза и ступил в грязь. Кто-то протянул ему кусок рыбы, завернутый в широкие маслянистые листья. От него шел такой вкусный, такой ошеломительный запах, что, прежде чем вцепиться в него зубами, монаху пришлось присесть. Никто не обращал на него внимания и не задавал никаких вопросов. Люди, столь небрежно оказавшие ему милость, были лодочниками; говорили они на диалекте ол'заркского, который Чернозуб хоть и с трудом, но понимал. Двое или трое бродяг, как и он, пришедшие откуда-то со стороны, не произносили ни слова. Их молчание удачно сочеталась с грубоватым спокойствием, которое тут господствовало.

Покончив с рыбой, Чернозуб осмотрелся. Теперь, когда дым рассеялся, его взгляду предстали высокие башни опор древнего моста. Он мог разглядеть и невысокие возвышенности на дальнем берегу. Невероятно, чтобы в одном месте было столько воды. Грейт-Ривер, Мисспи, текла в море – каким же огромным в таком случае должно быть море? Тут уже было воды больше, чем Чернозуб мог себе представить.

– Идут Кочевники, – сказал один из лодочников. На этом диалекте слово, обозначающее Кочевников, звучало как «люди-лошади». И намек был ясен: значит, мы должны уносить ноги!

Женщин среди лодочников не было, но едва Чернозуб обратил на это внимание, как на берегу показалось несколько женщин. Прыгая с камня на камень, чтобы не попасть в кучи пепла, они тащили с собой какие-то вещи, похожие на охапки тряпья; поднявшись на баржу, они скрылись в надстройке. За ними появилась еще одна женщина с мешком, в котором что-то позвякивало – может, глиняная посуда?

Кто-то крикнул, и Чернозуб вместе с остальными гостями отступил назад, когда один из лодочников палкой разворошил костер. Прежде чем Чернозуб успел понять, что происходит, баржа вышла на течение. Остальные гости быстро разошлись от погасшего костра – и Чернозуб снова оказался в одиночестве, держа в руках кувшин для воды, оставшийся от лодочников. Оно и к лучшему. В первый раз за несколько дней он почувствовал позывы и, не скрывая удовольствия, разыскал себе уединенное местечко у воды, где и присел. Помывшись, он двинулся в город.

Чернозуб предполагал, что едва только стихнут пожары, в город ворвутся воины Кузнечиков, которые примутся грабить и насиловать, но вместе с ними в городе появятся Коричневый Пони и курия. Но был уже полдень, а улицы оставались все такими же пустынными. Он скатал одеяло и, свернув за угол, двинулся по улице в надежде встретить Кочевников, которые доставят его к Коричневому Пони – но чувствовал он себя нагим и уязвимым. Никого не было. Казалось, что Святой Город полностью опустел. Даже почерневшие, обуглившиеся, как головешки, трупы исчезли с улиц, словно очистительное пламя смело останки.

Грабить было почти нечего. Огонь поглотил все, кроме камня и кирпичей, оставив от города только груды щебня, – должно быть, именно так он и выглядел до того, как Харг-Ханнеган взялся перестраивать его. Сколько раз рушились эти кирпичные стены? Чернозуб задумался. Сколько завоевателей крушили эти оконные рамы и эти камни? Святой Город с его переплетением улиц, что тянулись меж почерневших груд щебня, вдоль обугленных раковин зданий, напоминал палимпсест с жалкими следами убогой цивилизации, которые веками, подобно перепутанным листам, переходили один в другой и, словно деревянная труха, исчезали в пламени, для которого хватало пищи и на двадцать минут, и на двадцать часов.

Кочевники тут не появлялись – в разрушенном и дымящемся центре христианства не было слышно никаких завываний варваров. Ни выстрелов, ни криков, ни ржанья лошадей, ни диких взрывов хохота, ни воплей радости или стонов разочарования. Всепоглощающий пожар вернул миру естественный порядок вещей, и все замерло – на улицах не показывались даже бродяги и побирушки. Разве что иногда встречались трупы, по одному на квартал, – когда Чернозуб переступал через них, они продолжали хранить молчаливое достоинство. Лишь высоко в небе хлопьями пепла кружились стаи стервятников.

Найти собор святого Петра оказалось нетрудно. Крыша сгорела и рухнула внутрь, но закопченные дорические колонны продолжали выситься над развалинами. Почти весь интерьер собора был уничтожен. Чернозуб присел на сиденье одной из задних скамеек, которые как-то миновала печальная участь. Любопытно, подумал он, что уцелело и что погибло от времени и от огня. В памяти у него всплыло несколько воспоминаний детства: тяжелые месяцы среди Кочевников, первые дни в аббатстве. Но исчезли целые годы, не оставив по себе ничего, кроме праха, – как длинные ряды пепла там, где дочиста сгорели дубовые скамейки. Кое-где от них остались только ножки. Словно напоминания о Magna Civitas, выжженного до основания больше тысячи лет назад. Что-то осталось почти нетронутым, как Церковь, а от другого не осталось даже воспоминаний.

В первый раз за эти несколько месяцев Чернозуб закрыл глаза и вознес молитву – не потому, что это от него требовалось, а потому, что захотел. Замолчав, он опустился на колени. Он чувствовал, как старым другом возвращается лихорадка Хилберта. Он приветствовал ее – ибо снова была Эдрия под водопадом, который не лился водой, потому что воды не было. И был Амен Спеклберд.

Амен I со своей улыбкой кугуара… Амен потряс его за плечо. Но это был Амен II.

– Нимми, это в самом деле ты? А мы-то думали, что ты погиб!

– И вот вы видите мою церковь, – сказал Коричневый Пони. Волос у него на голове почти не осталось, и глаза смотрели из темных провалов глазниц. Даже рыжая борода Красного Дьякона почти вся поседела.

По всей окружности в базилике были выбиты окна, пустые проемы которых молча смотрели на руины. На пустынных улицах стояла тишина, и лишь откуда-то издалека доносился вой собак.

– О Господи, эти Кузнечики! – опустившись на колени, Коричневый Пони погрузил руки в груду пепла и прижал их к закопченной колонне. – Каким я был дураком, Нимми! Довериться Кузнечикам!

– Святой Сумасшедший тоже доверял им, Святой Отец, – ответил Чернозуб. – Как и Топор.

– Я знал, что Брам хорошо дерется, – сказал Вушин. – Что он и делал, пока не дезертировал.