Подарок было трудно не столько найти, сколько определиться, что же покупать? Идей у меня было мало и все не отличались оригинальностью. Измучавшись выбором я купила огромный сервиз, даже не совсем уловив, на сколько он персон. Красивый, молочный, от супницы до кофейных крошечных чашечек.

Когда вечером за завтраком я показывала его Тристану, искренне гордясь собой и рассказывая про свои поиски, я заметила, что он слушает меня довольно рассеянно.

— А что там у тебя с заказом? Расскажи мне, как съездил?

— Хорошо. Необычно, что очень прельщает. Всё старое, но было крепкое, пока не подорвали.

— А что за история?

— Война, которая шла у этих границ в начале века… я не совсем историю запомнил.

— Будет сложно?

— Нет.

— Интересно?

— Очень.

— Сколько времени займёт?

— Не знаю.

— Ты влюблён, Трис?

Тристан, не взглянув на меня, взял из коробки с сервизом две чашки, вымыл и налил в них из турки свежесваренный кофе. И только потом ответил:

— Да, Гретт.

Больше я его не спрашивала об этом.

Я знала Тристана. И за то время, которое жила с ним, я научилась распознавать едва ли не по тончайшим ноткам голоса его состояние и настроение. У него были увлечения женщинами, но любовницы не держались дольше трёх — четырёх месяцев. В эти периоды Тристан был буквально другим человеком: очень задумчивым и рассеянным в начале, когда он внезапно влюблялся, царственным, сдержанным и молчаливым на этапе ухаживания и энергичным и вдохновлённым, когда победа была достигнута, и отношения входили в постоянное русло интимных встреч. Конечно, Тристан никогда никого не приводил в наш дом, это было табу. Мы договорились, что тайна нашего ненормального брака и неестественного сожительства не будет разглашена ни при каких обстоятельствах, поэтому Тристан вдохновенно врал любовницам, что сбегает от жены, придумав очередную небылицу, а те и не догадывались, что всё было как раз наоборот. Тристан всегда меня предупреждал, что его можно не ждать и готовить на одного и самостоятельно. Естественно, никаких расспросов с моей стороны не было, просто не обращала внимания.

Почему‑то на это раз я не смогла остаться равнодушной. Настроения в эту минуту мне можно было и не скрывать, Тристан даже если бы в упор на меня посмотрел, ничего бы не заметил. Он весь был не здесь, не дома, не на кухне. Завтрак, судя по вкусу, он приготовил машинально, хотя кофе сварил стоящий.

Как‑то неожиданно это свалилось на меня. Я тут с собой никак не могла разобраться, а тут вдруг и Трис собирается уйти на сторону. Почему сейчас? Почему вдруг сейчас? У него же давно никого не было, он что, не мог ещё немного подождать?

Мне странно было испытывать новые чувства в привычной ситуации. Может, конечно, не столько привычной, сколько знакомой. Я помнила саму себя и помнила те чувства, которые у меня возникали при осведомлении о влюбленности Тристана. Я даже иногда радовалась, что он увлечён. Но только не теперь.

В первые минуты я просто пила кофе, внутренне переваривая это открытие. Потом поняла, что дальше мне не стоит подавать вида, что я чем‑то расстроена. Вести себя так, как и раньше вела в подобных ситуациях — равнодушно. Мне нет дела до его личной жизни, и в первую очередь мне нужно было доказать это Тристану.

И у меня это получалось — следующие два дня у нас прошли очень обыденно, за исключением того, что он забыл про все планы и договоренности, и в эту субботу мы не пошли в кино, он оставил мне записку на нашей доске объявлений, что в субботу весь день и вечер сгинет по своим делам, то есть не будет обедать, ночевать и завтракать.

Посетителей в агентстве не было, и мне настолько надоело сидеть, что я выменяла дежурство у Пули и ушла в магазин за обедом. Но спуститься я успела только на следующий этаж. Когда я поднималась сюда ещё три часа назад, надписи на стене не было, либо я её не успела заметить. А сейчас, написанная тёмной краской из баллончика, она попадала прямо в трапецию падающего света с улицы: "Только ты сама". И тут же она исчезла. Я замерла у перил.

Ровно неделя прошла с того дня, как я увидела на кресле куколку Виолы, и я опять почувствовала, что Здание общается со мной. Только для кого было это послание, зачем? Для себя эту надпись я никак растолковать не могла.

— Давай поговорим, пока Гретт не вернулась, — наверху раздался голос Нила. — Только без обид, как друг хочу тебя спросить.

— О чем?

Судя по звукам, они поплотнее прикрыли дверь, и отошли поближе к лестнице.

— Мы сегодня вечером с Диной в центре гуляли, видели тебя в окне ресторана за столиком с какой‑то дамой. Крутишь на стороне?

— С чего ты это взял?

— Да ладно, у тебя многое на роже написано было.

— А ты разглядел? — Тристан даже хмыкнул с насмешкой.

— Я её разглядел — тебе всегда такие нравились, с лоском и блеском, но ты же сейчас женат, в конце концов.

— Нил, не читай мне мораль…

— Да это я идеалист, а не ты… я тебе мораль не читаю. Только имей ввиду, я плевал на всякую там мужскую солидарность, непорядочность она всегда непорядочность. Зачем Гретт обижать? Хочешь свободы, — разведись по — честному. Ну, самому не противно, а?

— Всё и проще и сложнее, Нил. Я твой праведный гнев понимаю, можешь мне и руки не подать…

В голосе Тристана слышалось раздражение, но он оборвал фразу, и всё повисло в молчании. Я от волнения покрывалась мурашками и стояла не шевелясь. Увидеть меня им было невозможно, а вот услышать от внезапного шороха они меня могли так же хорошо, как и я их.

— Я тебе открою одну тайну, только дай мне слово, что ты ни одной живой душе не скажешь.

Вскинув голову, я едва не воскликнула "нет!". Неужели Тристан расскажет о нас!?

— У нас фиктивный брак.

— А получше вранье мог придумать?

— Мы расписаны и живём в одной квартире, но мы не муж и жена, и никакими обязательствами не связаны. Я свободен в отношениях, она тоже.

— Зачем вам это? Вы что, ненормальные?

— Наверное, да.

Теперь Тристан говорил без раздражения, даже чувствовался какой‑то вздох облегчения в его словах. Быть может, ему настолько хотелось оправдаться перед другом. Да я и сама себя ущипнула, — ведь Гелена тоже знает о том, кто для меня Трис и что между нами. Она знала это с самого начала.

— Зачем?

— Не знаю. Там столько всего, что сразу и не объяснишь…

— Ей негде было жить? Ты оказался под угрозой депортации?

— Нет, ничего такого. Никаких внешних причин.

— До её возвращения у нас минут пятнадцать в запасе, постарайся уложиться и всё мне объяснить. Мне очень интересно, на какой почве у тебя поехала крыша.

— Нил, так вот всё вышло. Однажды мы просто встретились с ней и поняли, что мы очень близкие друг другу люди.

— И что вам мешает?

— Не знаю. Мы не пара.

— Почему ты такой умный, а такой дурак? Ты когда‑нибудь в жизни любил?

— Влюблялся.

— В таких, как эта нынешняя? Чтоб королева, а простые смертные к ней даже подступиться не могли?

— Нил, пустой разговор…

— А Гретт от тебя тоже бегает?

— Гретт не такая. Она ждет настоящую большую любовь, и в этом случае не будет бегать. Сразу уйдёт, и всё… Вот дал бы тебе разок по уху! — Тристан глубоко вздохнул. — Но твоя правда есть. Мне всегда нравились женщины определенной внешности и характера, ничего сделать не могу. Я вдруг выключаюсь, и меня несёт, как мотылька на свет. Рядом с такими, как Моника, становишься тем, кем хочется быть, на голову выше самого себя. Неужели тебе такое не знакомо, а?

— Это так твою пассию зовут?

— Да… Нил, неужели ты никогда такого не испытывал? Это как азарт, как рекорд, как покорение крепости. Каждый взгляд, каждое слово, каждый поступок, это словно вызов — быть лучшим. Столько испытаний сразу чувствуешь, хочется горы свернуть во имя идеальной женщины. Я даже не знаю, кем я себя начинаю ощущать в такие моменты, — не простым человеком, а героем, призванным защищать, воевать и быть самым невозмутимым.