Как раз в ночь с пятницы на субботу, когда у нас в "Сожжённом мосте" все были в полном составе, к нам пришла очередная посетительница. Я не видела момента её прихода, а, только вернувшись из магазина, застала всех в сборе вокруг дивана. Даже Вельтон не сидел за своим столом. Зарина была рядом с девушкой, поглаживая её по плечу и заглядывая в глаза, а та растирала крупные слёзы по щекам тыльной стороной ладони. И всё это в такой тишине, что меня охватил испуг, будто трагедия случилась у нас в агентстве.

— Трис, что стряслось? — я аккуратно подошла и спросила на всякий случай шёпотом.

Он протянул мне какие‑то документы, карточки, авиабилет и бумажки с непонятными записями.

— Вот, это всё она достала из сумочки, но ничего совершенно не прояснилось. Она иностранка. Мало того, она не слышит и не говорит. Что делать, никто не знает. Ты можешь что‑нибудь понять? Ты какой язык изучала в школе?

Посмотрев на иноземный алфавит, решила даже не пытаться:

— Не этот, это точно.

— Такого у нас ещё никогда не было… — Зарина и вовсе была в растерянности, — считайте, что два иностранных языка — пишет она на своём заморском, а изъясняется на дактиле. Я даже не могу понять, сюда ли она пришла, или ошиблась дверью?

— Мы уже предполагали, что она просто заблудилась у нас в городе на ночь глядя, — вставил Нил.

— Ага, и нашла куда зайти, — в наше Здание…

— Может, она хотела переночевать здесь? Боялась, что ещё больше заблудится или на бандитов каких нарвется?

Я посмотрела на девушку, которая переводила свой взгляд поочередно на каждого, выискивая хоть каплю понимания. Зарина, как только та на неё взглянула, похлопала себя по груди и сказала "Зарина", но девушка замотала головой и показала на уши.

— Мы даже не можем узнать её имя, гиблое дело, — Вельтон взял паспорт. — Как читаются эти закорючки?

— Подождите, но ведь в авиабилете должно всё быть написано нашими буквами. — Трис поднёс билет поближе к бра. — Секунду, дата рейса стоит завтрашняя, завтра она улетает. Имя… кажется имя Леттеки…

Девушка засуетилась и полезла в сумочку, достала и развернула перед нами большой лист.

— Слушайте, да это же театр глухонемых на гастролях у нас! Завтра вечером, в восемь, у них представление, и сразу же они улетают… во сколько вылет, Трис?

— В половину двенадцатого ночи.

— А это похоже на регистрационную карточку гостиницы, — Зарина вытащила одну из бумажек, — дата сегодняшняя. Гостиница "Глобус", есть и телефон и адрес. Ей нужна помощь, чтобы найти дорогу обратно!

Показав на регистрационную карточку, Зарина изобразила телефон у уха и вопросительно кивнула. Пуля указала на саму Леттеки пальцем, махнула куда‑то себе за спину, пальцами изобразила шагающего человечка и в завершении ткнула в карточку гостиницы. Девушка думала всего пару секунд, а потом, видимо поняв, что мы хотели сказать, отчаянно замотала головой, и стала указывать в пол. Дальше, сопровождая свои слёзы торопливыми и непонятными жестами, она стала уже заламывать руки, плакать ещё сильнее и, в конце концов бухнулась с дивана на колени, сложив ладони в мольбе. Трис подхватил её под локти и заставил подняться. Леттеки стала яростно бить себя ладонью по груди, впиваясь в Тристана таким взглядом, что мурашки бежали по коже.

— Нам нужно проводить её. У неё же сейчас случится полная истерика!

— Мы с Трисом её доведем, я знаю, где эта гостиница, — Нил начал собирать её документы и засовывать в сумку.

— Нет! Не надо, — я тронула Триса за руку, — разве вы не видите, что она не ошиблась? Посмотрите на неё, вспомните всех, кто к нам приходил — те же мольбы, та же боль, та же последняя надежда. Если мы её отведем назад, это будет предательство!

— А что нам делать?

Я поймала взгляд девушки и приложила палец к губам.

— Платок у кого‑нибудь есть?

— Да, — Пуля протянула мне свой, а я отдала его Леттеки.

— У нас очень мало времени. Мы всё должны сделать за оставшиеся три часа.

— Как?

— Если нам не могут ничего сказать ни её жесты, ни её письмо, то скажут рисунки.

Вельтон хлопнул в ладоши:

— Ай да идея!

Девушку я увела за руку в свою каморку. Она немного успокоилась, поняв, что её никто не прогоняет, и села туда, куда я ей указала. Теперь, чтобы я ни делала, я видела, что она прицеплена своим взглядом к моим глазам. Она никуда больше не смотрела, она ни на что не обращала внимания. Весь её взгляд о чем‑то говорил, выражая какое‑то чувство, и она всю свою силу вкладывала в эту выразительность.

Говорящий взгляд, — это когда соседка с первой парты оборачивается на тебя с умоляющими глазами "дай списать!", или сокурсница на каких‑нибудь танцах стреляет глазками в сторону парня, а потом многозначительно приподнимает брови "хорош, да?", отец, который в мамин день рождения подкрадывается к ней сзади с букетом, и заговорчески на меня смотрит "не выдавай!"

Говорящий взгляд… вот он когда по — настоящему говорящий, когда у человека нет больше ничего, нет ни единого способа выразить то, что ему нужно донести до другого. Взгляд Леттеки кричал: "Помогите мне! Я не могу так больше жить!". Мне стало казаться, что если бы она сейчас вопила в голос, это было бы не так сильно по воздействию. К тому же, она вела себя бесшумно. Даже невнятных звуков не доносилось из её горла, даже вздохов, всхлипов не было, когда она плакала.

Я дотронулась указательным пальцем до её лба, потом ладонью изобразила волну до своей головы, от неё к правой руке, держащей карандаш. Сделала вид, что рисую, и повернула планшет к ней. Сейчас там был чистый лист, но я сделала жест от листа снова к её голове, и кивнула: "понятно?". Она поняла, и кивнула в ответ…

Главное было начать. Как ей объяснить, о чём нужно было думать и о чём вспоминать, я не знала. Но с чего‑то начать следовало. Я приготовилась, придвинула к себе поближе все свои материалы, и выжидательно смотрела на девушку. Достаточно долго она колебалась, или, не веря до конца, или путаясь в мыслях, но прошло минут пять, прежде чем я почувствовала как движется моя рука, выводя на бумаге линии. Рисунок получался таким, какие я сама привыкла рисовать — состоящий лишь из линий. Никаких полутонов, никаких мелких деталей и штрихов, — чёткие, точные, почти чёрные линии мягкого графита.

Это был мужской портрет. Девушка вспыхнула, едва увидев рисунок, выхватила из рук и часто закивала. Это был он. Тот, ради которого она пришла сюда. Я показала ей на свои губы, делая вид, что говорю, и снова на её лоб и на чистый лист. В глазах Леттеки я увидела радость и облегчение. Она опять торопливо закивала, но портрет прижала к себе и не возвращала.

Сначала лист перечеркнулся несколькими линиями, поделив всю площадь на шесть разных сегментов. В первом я начала рисовать маленькую неполную, словно обрезанную, картинку: — девушка стояла перед стеклянной стеной в аэропорту, и в отражении полупрозрачно читались силуэты — вдалеке группа людей с чемоданами, один смотрит в её сторону, а в отражении самой Леттеки на уровне сердца ярко сияет какая‑то точка.

Возможно так, она изображала свое чувство.

Во втором сегменте я нарисовала холл гостиницы и край лифта. В третьем — снова её отражение, только теперь уже в оконном стекле на фоне ночного города. Её сияющая точка была ещё ярче. В четвёртом — она отражалась в витрине закрытого магазина, идущая быстрым шагом, и всю её грудь заполняло сияние. Следующей картинкой была дверь нашего Здания с табличкой. Последней — часть комнаты и лицо Зарины.

Леттеки, едва я закончила, указала на сияющую точку, потом на своё сердце и на портрет мужчины. Я кивнула, что это я понимаю. Странен был стиль рисунка и странна сама ситуация. Прежде я чётко просила, не добавлять ничего лишнего, кроме воспоминаний, а тут необходимостью было к реальным вещам приплетать символические.