Когда пленного рывком подняли и не слишком учтиво повели прочь из зала, а хмурый Кьярд подался следом, Кэболл уселся, опершись о край стола. Позади него слуга вручил Кинкеллиану раскаленную докрасна полосу железа с обернутым полотном концом.

— Девлин, пошли огненный крест, чтобы призвать семь вождей, — сказал Кэболл клановому музыканту, который вышел вперед, услыхав свое имя. — И пусть волынка сыграет похоронную пень, дабы проводить старого Мак-Ардри в последний путь. — Он собрался с духом, когда Девлин и еще один человек подошли, чтобы держать его, пока Кинкеллиан выполняет свою работу. — И пусть женщины приготовят тело Мак-Ардри для вечного отдыха, — продолжал он. — Пока не придет дурная весть, Дугал — наш новый вождь, и я возглавляю клан только в его…

Шипение раскаленного металла, прижигающего рану, оборвало его слова, его тело дугой выгнулось от боли, но он не издал ни звука. Прежде чем все кончилось, он провалился в блаженное беспамятство, и поэтому не слышал, как одинокий волынщик начал свой плач по усопшему вождю, и как запричитали женщины, сомкнувшись вокруг тела, чтобы его унести.

Однако те, кто скакали с новым вождем, услыхали; и Кьярд О'Руан, в то время как седлал скорого коня, чтобы ехать в Ремут, отчаянно надеялся, что горестная песнь звучит только по старому вождю, но не по новому.

Дугал Мак-Ардри счел бы жалобу волынки вполне уместной в те дни, что последовали, хотя упорно не желал умирать. Судя по всему, и те, кто его увез, не желали его смерти. Он смутно припоминал угрозы, которые прогремели, когда его только-только схватили, но чувствовал, что враги считают его достаточно ценным заложником. Когда сознание впервые вернулось к нему, они перевязывали ему голову, хотя с переломанными ребрами никто ничего не сделал. И он опять сомлел, когда его заставили встать, чтобы посадить на коня, а затем, в последующие дни, постоянно то лишался чувств, то приходил в себя. Даже когда он был в сознании и, как пьяный, покачивался в седле неровно бежавшего скакуна, которого ему выделили, в голове у него ухало, а сломанные ребра жгли при каждом вздохе или толчке. Иногда сама попытка сосредоточиться вызывала обморок. Сперва забытье было своего рода благословением, ибо на нем живого места не осталось. Свалиться с коня он не мог: его ноги прикрутили к стременам и связали под конским брюхом, но когда он проваливался в беспамятство, увы, слишком часто, его и без того изрядно помятое тело, оседая, натягивало веревки, и вновь напрягались измученные мышцы. Но хуже всего обстояло с головой. Нередко, как только его поднимали после очередной случайной передышки, он, встав, тут же падал в обморок. Что бы там ни оказалось, а это означало нешуточное сотрясение, и единственным средством против него был покой. А покуда похитители спешили вперед к своей загадочной цели, ему только и оставалось, что терпеть.

Так прошло несколько дней, насколько ему удалось прикинуть — четыре. Ему удалось узнать тех двоих, которых сопровождали солдаты, и это встревожило еще сильнее, чем его собственное состояние. Поняв, что печально известный архиепископ Лорис каким-то образом удрал из своей тюрьмы посреди моря, он весь похолодел. И задался вопросом, а знает ли Келсон. Дугал подозревал, что бегство Лориса так или иначе связано с меарскими делами, которые тревожили Келсона, но он не мог выстроить всю картину. Всякий раз, когда он пытался об этом думать, у него вновь начинала ныть голова.

Он беспокоился из-за головы и насчет Лориса, когда они ехали по снегам на четвертый день. Первая в эту зиму метель обрушилась на них с лучами раннего солнца, и он дрожал от холода, несмотря на лишний плащ, в который его завернули.

Изнуренный, на грани бреда, с запястьями, натертыми до крови, после нескольких дней скачки со связанными руками, он погружал пальцы в гриву своего коня и старался оставаться в сознании, в то время как отряд, казалось, парил в безмолвии мерного и непрерывного снегопада. Когда шаг лошадей наконец замедлился, он приподнял голову с трудом, но достаточно, чтобы видеть, что они приближались к призрачно-черным городским воротам.

Сперва он решил, что это Кулди, ибо на стражах, которые их пропустили, были ливреи епископа Кулдского. Но еще в воротах он понял, что это не может быть Кулди: в Кулди все верны Келсону; Лорис туда не сунулся бы. Они скакали на юго-запад. Вероятно, это Ратаркин.

Они ехали по безмолвным улицам, и наконец остановились в темном дворе, где его бесцеремонно вытащили из седла и полувволокли-полувнесли в жуткое на вид каменное здание. Его держали подмышки, и это вызывало невыносимое давление на сломанные ребра, но куда хуже было то, что не удавалось уберечь от толчков голову. Он опять лишился чувств, когда его тащили вниз по узкой, плохо освещенной лестнице.

Следующее, что он ощутил — тепло от огня неподалеку, и отблески пламени, играющие на его сомкнутых веках. Он лежал, свернувшись калачиком, на левом боку, его связанные руки частично прикрывали лицо.

Внизу был какой-то мех, помимо мехового подбоя плаща. Где-то поодаль гудели голоса, порой становились различимо отдельные слова и фразы, сопровождавшиеся приглушенным полязгиванием брони, которую кто-то снимал, и щелканьем застежек скидываемых плащей. Его ноздри уловили запах подогретого вина, но звуки, свидетельствующие о прибытии кого-то еще, побуждали его притворяться по-прежнему лежащим без чувств. Осторожно приподняв веки, он увидел сквозь ресницы двоих в церковном облачении, входящих в зал. В том, что постарше, он узнал Креоду, епископа Кулди.

— Ваше преосвященство, — пробормотал Креода, склонившись, чтобы поцеловать кольцо Лориса, — добро пожаловать в Ратаркин. Позвольте представить вам Джедаила Меарского, семья которого устроила ваш побег.

Как только Креода отошел в сторону, молодой человек с серебряными волосами вышел вперед и почтительно склонился перед бывшим архиепископом, а затем, подняв голову, остался на коленях, и Лорис не выпустил его руки.

— Итак, отец, — сказал Лорис, — как я понял, я обязан поблагодарить вас за освобождение.

— По правде говоря, не я лично заслуживаю благодарности, ваше преосвященство, — ответил Джедаил, с восхищением глядя на него. — Мой повелитель Креода счел разумным, чтобы я ничего не знал о действиях моих родных. Очевидно, то была необходимая предосторожность. Когда на прошлой неделе Морган допрашивал меня о покушении на жизнь Дункана Мак-Лайна, я мог чистосердечно признаться, что ничего не знаю. Говорят, что Дерини могут заставить любого говорить правду, хочет он этого или нет.

— Дерини. Да. — Глаза Лориса недобро блеснули. — Говорят также, что изменники-архиепископы замышляют сделать Мак-Лайна епископом на Пасху. Епископ-Дерини! Богохульство! Богохульство!

— Да, ваше преосвященство, — кротко пробормотал Джедаил.

Его тон, похоже, напомнил Лорису, где они, и лицо архиепископа разгладилось, когда он вновь взглянул на Джедаила и, улыбаясь, поднял его на ноги.

— Но об этом проклятом племени мы поговорим позже. Говорят также, что епископство дали не вам, а другому, сын мой. Вы намерены бороться за эту должность?

Джедаил был несколько застигнут врасплох.

— Не уверен, что мне есть что сказать, ваше преосвященство. Разумеется, я жажду служить, как епископ, но Генри Истелин уже поставлен в Меаре непосредственно архиепископом Браденом и королем. Что с ним делать?

— С ним? — отозвался Лорис. — Примас Гвиннеда я, а не Браден. Желаете ли вы принять звание, на вид чуть более скромное, чем епископ Меарский, дабы разрушить козни этих епископов-отступников, которые узурпировали мою и вашу власть?

Брови Креоды вопросительно сдвинулись.

— Какое звание вы предлагаете, ваше преосвященство?

— Епископа Ратаркина, — сказал Лорис. — Ибо Меара, которую мы знаем сегодня — не та Меара, какой она станет, когда мы уйдем. Мы вернем древние меарские земли, когда я предам анафеме еретика Дункана Мак-Лайна… который не вступит в свои земли, как властитель или прелат, пока я дышу… и вы, Креода, будете Патриархом новой Меары, — подчеркнуто закончил он. — Это привлекает вас?