Олег не знал, что был и второй человек, который мог бы стать свидетелем защиты.

Это был Федя, который видел его с Ликой. И его показания тоже могли повернуть ход дела. Но Федя в самом начале лета уехал к теткам на Алтай и, конечно, напрочь забыл там о том, что видел в оглухинском лесу в марте. А про суд он вообще не знал и не думал, занятый ловлей хариуса в Катуни и мыслями о Верке.

Присяжные признали Олега виновным. На вопрос председательствующего судьи, заслуживает ли обвиняемый, по их мнению, снисхождения, все они – учитель средней школы, пожарный, слесарь-водопроводчик, медсестра, домашняя хозяйка, пенсионер – участник Великой Отечественной и шестеро других – ответили, что нет, не заслуживает. На решение присяжных подействовали еще обнаружившиеся во вреся допроса свидетелей чувства Анжелики к Олегу. Это ж каким негодяем надо быть!..

Учитывая корыстный интерес убийцы и особую жестокость убийства, Олега Сумарокова приговорили к пожизненному лишению свободы.

Кассационная жалоба, принесенная адвокатом, обращала внимание суда на детали. Красный карандаш, которым писалась записка, был найден не сразу, а много позже, и на месте, которое ранее было уже тщательно осмотрено. Одним из экспертов было высказано сомнение в том, что записка написана этим карандашом, и даже в том, что – карандашом. На снегу вокруг места, где нашли тело, следов, которые точно могли бы принадлежать Олегу, не было обнаружено. К тому же суд не принял во внимание отказ подсудимого от показаний, данных на следствии.

Жалоба не была удовлетворена. Приговор вступил в силу, и Олег, как мы уже упоминали, был отправлен в Потьму – в исправительную колонию особого режима.

Теперь только Женя могла восстановить алиби Олега – она везла показания Лики. Про Федю она еще ничего не знала.

Но главное – после разговора с Ликой Женя надеялась найти подлинную, именно Лике, а не Анжелике адресованную записку и понять, как же она соотносится с той, что представлена была на суде.

«– Приведите Вия! Ступайте за Вием! – раздались слова мертвеца…»

– Замолчи, Женька! – заорал вдруг Мячик. Он боялся мертвецов.

«– И вдруг настала тишина в церкви; послышалось вдали волчье завыванье, и скоро раздались тяжелые шаги, звучавшие по церкви; взглянув искоса…» – новое для нее слова Женя прочитала по слогам.

– Чего? – опять заорал Мячик. – Какая еще коса!

– Молчи, Мяч, по шее получишь!

«…Искоса, – продолжала читать Женя, – увидел он, что ведут какого-то приземистого, дюжего, косолапого человека. Весь он был в черной земле. – Тут Женя понизила голос – так, будто она сидела в бочке или под полом, и стала немного подвывать. – Как жи-и-листые, кре-е-епкие корни, выдавались его засыпанные землею ноги и руки».

– Теперь я! – Юлька выхватила книжку и заныла своим визгливым голоском: – «Тяжело ступал он, поминутно оступаясь. Длинные веки опущены были до самой земли. С ужасом заметил Хома, что лицо на нем было железное».

– Железная маска, – прошипел Том.

– «Его привели под руки и прямо поставили к тому месту, где стоял Хома.

– Подымите мне веки: не вижу! – сказал подземным голосом Вий. – и все сонмище кинулось подымать ему веки.

“Не гляди!” – шепнул какой-то внутренний голос философу. Не вытерпел он и глянул.

– Вот он! – закричал Вий и уставил на него железный палец. И все, сколько ни было, кинулись на философа. Бездыханный грянулся он на землю, и тут же вылетел дух из него от страха».

Тут все услышали тяжелый стук тела. Это Мячик повалился навзничь, изображая Хому Брута.

Все это происходило год назад, когда все они были на Сборе Братства – под началом Олега Сумарокова, там перезнакомились и подружились.

Они были очень разные. Например, компанию Скина никто из них не одобрял. Но к нему самому относились хорошо – верили, что рано или поздно он отойдет от своих дружков. Тем более что Скин хоть и спорил, но все-таки умел слушать. И явно уважал своих новых знакомых, так непохожих на скинов. Кроме того, ему нравился неписаный закон Братства о верности друг другу. Мячик был младше всех. Но он располагал к себе людей, был к тому же умелым гостеприимным хозяином, и его приняли в Братство, невзирая на возраст.

Теперь Олег был в Потьме, а его бывшие подопечные съезжались в Оглухино.

Мячика сосед подбросил на 120 километров навстречу Ване-оперу (без небольших авантюр Мячик вообще не мог существовать), и сейчас они на попутке мчались в Оглухино.

Водитель, черноволосый, молодой с виду парень, правил будто бы лениво, но очень умело. Машина летела, плавно обходя небольшие препятствия. Слушая разговор за спиной о суде на Олегом, он вдруг сказал:

– Я девять лет отсидел.

– А дали сколько?

– Пятнадцать.

– Вот это да! – выкрикнул восторженно Мячик.

– Двойное убийство, – констатировал Ваня-опер (если бы Мячик слышал наш пересказ их беседы, он обязательно бы спросил – «А что такое “констатировать”?» И обязательно ошибся бы и произнес – константировать, будто это слово – от имени Константин).

– Расскажи! – заныл Мячик.

Водитель покосился в зеркальце на компанию за его спиной.

– Да вы еще маленькие!

Но постепенно рассказал все-таки историю, которая действительно вряд ли предназначалась для детских еще ушей Мячика.

Водителю тогда было девятнадцать лет. Мать у него – русская, а отец чеченец, они жили в Москве. Но родители разошлись, когда ему было два года, он не знал ни слова по-чеченски, чувствовал и считал себя русским. Он ехал на машине из Воронежа в Москву. По дороге остановился поесть, снял прямо на дороге девчонку (Мячик, в отличие от Вани-опера, не очень-то понял, что это значит) и сел с ней в ресторане. За соседним столом пировала компания. Двое из них подошли к нему и сказали:

– Отдай нам свою девчонку, парень, мы тебе заплатим.

– Они видели, – пояснил водитель своим юным пассажирам, – что это не моя девушка, что я просто снял ее. Но я не собирался, конечно, ею торговать, мы с ней хорошо сидели, разговаривали.

Он встал, ответил, что ужинает с девушкой и просит их вернуться к своему столу. Тогда один из них ударил его по лицу. А второй сказал:

– Что, может быть, мало? Мы сейчас поужинаем и добавим.

– Тогда я пошел к машине, – рассказывал водитель, по-прежнему едва касаясь руля, – взял револьвер, вернулся, подошел к их столу и выстрелил сначала в одного, потом в другого. Обоих – наповал. И не стал убегать, просто милиция забрала меня и все.

– Скажи, – спросил Ваня с мучительным каким-то интересом, – ведь тогда еще вышка была. Ты знал, что или вышка, или, во всяком случае, сядешь надолго. Ты сомневался все-таки, когда у машины стоял – брать револьвер или нет?

– Нет, совсем не сомневался.

– Ты, наверно, не помнил себя – очень обидно было?

– Нет – прекрасно помнил. Никакого у меня аффекта (Ваня это слово, конечно, знал, а Мячик, конечно, нет) не было. Просто я знал, что должен это сделать, что у меня нет другого выхода. Что я не могу этого не сделать, понимаешь? Они сильно оскорбили меня. И при девушке.

Все трое помолчали. Мячик вообще сидел с полуоткрытым ртом. Вид у него был такой, будто он боялся, что водитель сейчас нагнется, достанет из-под сиденья револьвер, обернется да и прошьет насквозь Ваню, а потом его, Мячика.

– А почему только девять отсидел? – спросил Ваня.

А Мячик подумал: «Ничего себе только!» Это была почти что вся его жизнь.

– Работал хорошо. Условно-досрочно вышел, – лаконично сказал водитель и замолк до конца дороги.

А Ваня почему-то (трудно восстановить сейчас с точностью все течение их разговора) стал пояснять Мячику про свидетельский иммунитет.

– Это у меня иммунитет – я туберкулезом заболеть не могу, – похвастался понятливый Мячик.