— Надежда, перестань!.. — воскликнул, задыхаясь от негодования, граф Владимир Петрович.

— Зачем перестать… Я намерена вам раскрыть глаза окончательно, выложив всю правду.

— Не сумевши, сказала я, найти утешение в религии и в материнских обязанностях, она нашла его в объятиях вашего друга Федора Дмитриевича Караулова… Она…

— Презренная гадина! — вдруг вскочив с кресла, крикнул граф Белавин, бросившись на Надежду Николаевну и схватил ее за горло.

Она несколько времени отбивалась, а затем лишилась чувств.

Он отшвырнул ее на пол, а сам бросился к двери и как сумасшедший выбежал на двор.

— Клеветница! Клеветница! — повторил он. — Жало змеи, если не убивает жертву, но все же отравляет ее…

Такова сила клеветы.

Борьба самых противоположных чувств происходила в душе Федора Дмитриевича Караулова во время его путешествия вместе с графиней Конкордией Васильевной по железной дороге.

Насладившись всецело чувством высокого, чистого наслаждения — быть вместе с любимой женщиной, он перешел к разрушающему анализу, в силу которого его умственному взору стали представляться картины мрачного будущего.

Его стала пугать эта предстоящая ему жизнь под одной кровлей с предметом его многолетней любви.

Он чувствовал, что эта любовь разгоралась в его сердце с новой силой, силой, пред которой может померкнуть ее чистота.

Караулов с ужасом наблюдал, что его чувство к графине начинает граничить со страстью, а сидевшая против него двадцатишестилетняя женщина в полном расцвете своей красоты, конечно, не могла служить успокоительным зрелищем.

Федор Дмитриевич переносил страшные муки, незнакомые большинству современных мужчин.

Это большинство не имеет понятия о любви, хотя и говорит о ней с красноречивым пафосом.

Смешивая вспышки чувственности с чувством, они осмеливаются называть любовью свое животное влечение, при котором женщина играет роль самки.

Платоническая любовь недоступна их понятию. Они смеются над борьбою между телом и духом, именно той борьбою, которую выдерживал несчастный Караулов.

По прибытии на виллу Караулов и графиня нашли маленькую Кору полулежащей в своем кресле в гостиной.

Она ждала их и потому приказала перенести сюда свое кресло.

При появлении Федора Дмитриевича девочка приподнялась и протянула ему обе руки.

Она узнала его, несмотря на прошедшие годы.

Черты лица лечившего ее в Киеве доктора врезались в память ребенка.

— Наконец-то, доктор, вы приехали… Я так ждала вас. Лучше поздно, чем никогда. Не правда ли, вы меня вылечите? — сказала она тем слабым грудным голосом, который указывает на сильное поражение легких.

Караулов смотрел на нее, и сердце его надрывалось от сознания своей беспомощности — он опытным глазом врача читал смертный приговор на изможденном лице несчастной девочки.

В его медицинской практике он, конечно, видел много тяжелых картин, но к одной из них он не мог привыкнуть — это к смерти ребенка.

Такая смерть казалась ему явлением нелогичным, ненормальным, ему казалось, что такая смерть нарушала закон гармонии природы.

Он отказывался понимать, для чего ребенок, только что начавший жить, должен умереть.

Зрелище, которое он видел теперь перед своими глазами, подтверждало эту роковую, хотя и бессмысленную, по его мнению, необходимость.

Перед ним сидела дочь любимой им безумно женщины, несомненно обреченная на скорую смерть.

Девочка была похожа на мать, она была высока для своих лет — видимо рост был болезненный.

Длинные белокурые волосы, светло-голубые глаза, с тем поэтическим таинственным, не от мира сего выражением, придавали ей вид неземного существа.

Она принадлежала и теперь скорее небу, нежели земле.

Это-то впечатление и вынес Караулов.

Он не выказал его ни словом, ни жестом, ни даже выражением лица, но материнское чутье обмануть трудно.

В тот же день вечером, когда маленькая Кора легла спать, графиня Конкордия спросила Федора Дмитриевича голосом, в котором слышалось рыдание:

— Значит нет никаких средств и никакой надежды?

Караулов вздрогнул.

Он не ожидал такого вопроса, или лучше сказать, он не ожидал его в такой категорической форме.

Графиня обратилась к доктору, не поднимая на него глаз.

Он понял, какие сильные страдания она переживала, и счел своею обязанностью ободрить несчастную мать.

Он через силу улыбнулся, постарался придать выражению своего лица спокойствие и начал говорить слова утешения и надежды.

Прямой и откровенный человек, он не умел лгать даже тогда, когда вполне применимо правило, что ложь бывает во спасение.

Он говорил слова, но эти слова не были убедительны.

Графиня Конкордия поняла все.

Она была бесконечно благодарна доктору за нравственную ломку, которую, она видела, он делал над собою, но при этом убедилась, что он не имел ни малейшей надежды.

Таким образом, последняя надежда несчастной матери, надежда на «чудо», которое совершит врач-друг, врач любящий, уже раз спасший ей ее дочь — рухнула.

Болезнь развивалась со страшной силой — конец был близок.

Чахотка в этом возрасте недаром называется скоротечной, она поражает сразу все нежные органы больного и с каждой минутой усиливает свое разрушительное действие.

Недели через две, вечером, несмотря на принятые доктором Карауловым всевозможные средства, с больной сделались сильнейшие приступы лихорадки.

Федор Дмитриевич понял, что это начало конца.

Он ничего не сказал графине, и не от него она узнала об этом.

Бедную девочку как бы осенило свыше откровение о скором окончании ее земных страданий.

Однажды утром, когда, по обыкновению, маленькая Кора поместилась в своем кресле таким образом, чтобы видеть в окно море, она вдруг вскрикнула несколько раз от восторга, точно впервые увидала эту картину.

Графиня подошла к ней, и дочь стала ласкаться к матери и целовать ее.

— Мама, — заговорила она, — ведь в это прекрасное небо, которое расстилается над морем, улетают к Богу души тех, которые умирают?..

Конкордия Васильевна была не в силах сдержаться.

Слезы брызнули из ее глаз. Она привлекла к себе дочь и прижала ее к наболевшему сердцу.

— Не надо плакать, мама, — снова ласкаясь к матери, начала Кора. — Видишь ты, я не думаю, чтобы можно было бы очень кого-нибудь любить на земле… Так и я, исключая тебя, папы и…

Девочка остановилась, как бы колеблясь, и затем продолжала:

— И доброго Федора Дмитриевича… Мне никого не жаль… Да и относительно вас у меня есть утешение, что я увижусь с вами.

Нечего говорить, что такой разговор был страшно тяжел для несчастной матери, между тем как маленькая Кора задавала вопросы и ждала ответов.

Она, однако, заметила, что ее мать почти обезумела от горя и умолкла, не высказав всего.

В тот же день после обеда Кора около часу молчаливо созерцала то же море и небо.

Эта молчаливая сосредоточенность дочери встревожила графиню.

Она сидела немного сзади Коры и с беспокойством наблюдала за ней.

— О чем ты думаешь, моя дорогая? — ласково спросила графиня.

Девочка повернула к ней свое исхудалое личико.

— Я думаю о том, когда я буду причащаться…

— Великим постом, моя крошка, как и в прошлом году…

Девочка грустно покачала головой.

— Нет, это слишком поздно… Надо раньше…

— Раньше? — упавшим голосом повторила Конкордия Васильевна.

— Да, раньше, в течение этих двух недель…

— Почему же двух недель? — удивилась графиня.

Маленькая девочка протянула к ней ручки.

Конкордия Васильевна подвинулась ближе к дочери и наклонилась к ней.

— Потому, мама, — сказала спокойно Кора, — что через две недели меня не будет с тобой…

Графиня отшатнулась от нее, вся дрожащая, бледная.

— Что ты говоришь?

— Правду, мама, правду…

Конкордия Васильевна заключила свою дочь в объятия и залилась слезами.