Один он у нее теперь остался, да еще тяжелые мысли с горем беспросветным. Тоска сжимает сердце. Как все изменилось! Недавнее счастье бесследно исчезло, как камень в глубоких водах. Лишь яркие воспоминания жгли и терзали душу. Сколько было солнца, счастья, а теперь все ушло далеко-далеко… Она твердо верила, что все вернется, и терпеливо ждала. Но иногда ее охватывала такая тоска, что она и сама не знала, куда деваться. Бросила бы все и пошла куда глаза глядят. Ведь где-то там, за линией фронта, ее муж и ушедшее счастье…

Но как можно было бросить то пожарище, где сгорел ведь не один только дом, кровный труд ее рук, но и минувшие дни, где в холодном пепле еще тлели надежды на счастье в будущем? Бросить все это — и тотчас поднимется здесь бурьян, навсегда зарастет дорога к светлому, радостному…

Гнев матери развеялся, как туман. Она поняла тоску сына, его трудное положение — ведь он уже не маленький! Сама она в детстве хлебнула горя, а Мишка вырос у нее, как цветок в саду. Она училась грамоте в ликбезе, а он уже семь классов окончил. Не сидеть же ему в этом подземелье день и ночь! Наверное, тоскует еще больше, чем она, — вот и вянет, как былинка.

Слезы жалости заливают ее лицо, рыдания разрывают грудь.

— Чего вы, мама? — спрашивает Мишка. В его голосе слышится отчаяние.

Мать плачет еще сильнее. Тогда и у него набегают на глаза слезы.

— Ну что я вам сделал? Чем я вам мешаю? Чего вы от меня хотите? — спрашивает он. — Чтобы я сидел здесь в норе, как крот? Не могу я, понимаете, мама, не могу!

Она утихает, вытирает слезы. Тяжело всхлипывает и говорит:

— Так разве я тебе что-нибудь говорю? Делай, что хочешь, уже не маленький. Смотри только!

— Так зачем же вы плачете? — В голосе его слышится и нежность и сердечность.

— На тебя не плачусь. На жизнь нашу тяжелую и злую. Счастье наше оплакиваю, — заговорила мать печальным, но спокойным, певучим голосом.

— За него нужно бороться!..

— Не понимали тогда всего в жизни. Иногда казалось — и это нехорошо и то не так. А теперь, как все это вспоминаешь, так и кажется: с неба сбросили тебя в болото.

Долго тужила мать. Вспоминала прошлые дни, горевала о них. Но ни одного упрека не бросила Мишке.

— К тебе Тимка прибегал. Раза три, — вспомнила она.

Мишка заторопился. Уже уходя, сказал матери:

— За меня не беспокойтесь. Ничего плохого я не делаю. Когда отец вернется, гневаться на меня не будет.

Мать внимательно посмотрела на сына. Перед ней стоял не прежний мальчик, ее маленький сын, а серьезный и умный юноша. «Боже мой, — подумала она, — как же быстро эти дети растут!» И только прошептала:

— Мать не забывай, сынок…

Тимку Мишка не застал дома. Софийки тоже не было. Мишка поиграл с Верочкой, стараясь не прислушиваться к словам Тимкиной матери. Она теперь только тем и занималась, что без передышки проклинала всех: проклинала Гитлера, суля ему тысячи болячек, проклинала всех фашистов, призывая смерть на их головы, проклинала паршивых собак — полицаев, Лукана, проклинала весь «новый порядок», не дававший ей жить.

Мишка не раз все это слышал. Да и говорила эта женщина не для него: то была теперь ее вечерняя молитва, провозглашаемая для себя, для успокоения собственного сердца.

Он слушал щебетанье Верочки, которая рассказывала, как ее папа, победив фашистов, придет домой, а потом вернет к жизни маму и Савву. Она уже представляла себе отца: он стоит на танке с огромным ружьем.

…Мишка встретил Тимку в селе. Встреча была такой радостной, словно они век не виделись.

— Ну как? — спросил Тимка.

— Порядок! — ответил Мишка, вспомнив любимое словечко Лени Устюжанина.

— А тут чертовы бобики разошлись, — пожаловался Тимка.

«Бобиками» окрестили полицейских. У одной учительницы была небольшая собачонка, которую звали Бобиком. Она ловко становилась на задние лапки, охотно танцевала ради конфетки, быстро находила различные вещи, где бы их ни прятали. Дайте только Бобику понюхать чью-нибудь шапку, спрячьте потом где хотите — непременно найдет. Покажите конфетку и на кого-нибудь натравите — Бобик уж ни за что не отвяжется.

Но учительница эвакуировалась, про Бобика все забыли.

После того как партизаны захватили приготовленный для немцев скот и начали охотиться за старостой, в село переехал полицейский пост. Полицаи расположились в школе, целый день «наводили порядок», а на следующий день встречали шефов-немцев. Перед ними они ходили, как Бобик, на задних лапках.

«Бобики!» неожиданно метко сказала про них Софийка. С ее легкой руки так и укрепилось за полицаями это прозвище…

Тимка рассказывал:

— Собрали вчера сход. Бобики ходили и сгоняли палками людей. Собрали. Старший бобик, тот рыжий Ткач, долго кричал перед народом, все ругал партизан, говорил, что всех их до последнего уничтожит. И не только их, а и тех, кто будет помогать партизанам. А люди молчат. «Что молчите?» кричит. Люди опять же молчат. «Вы все, — говорит, — здесь партизанским духом пропитаны». Тут дед Макар выступил. «Разве, — говорит, — мы вам не даем этих партизан ловить? Ловите. Мы не мешаем. Откуда нам знать, что это партизаны?»— «О-о, ты, старый пес, не знаешь!..» только и сказал тот рыжий. А потом Лукан говорил. Хотел, гад, чтобы девчата и хлопцы ехали в Германию добровольно. «Там, — говорит, — поучитесь, как хозяйство вести по-настоящему». Всё технику немецкую расхваливал. «Лежишь, — говорит, — а вареники сами тебе в рот прыгают».

Так что ты думаешь? — продолжал Тимка. — Все молчат. Никто не согласился ехать, только один Калуцкого дурень. «Я, — говорит, — поеду, надоело мне здесь мучиться. Поеду, хоть поживу по-человечески». — «Ну, езжай, — сказал дед Макар шепотом, — чтоб с тебя шкура слезла!» Лукан очень расхваливал Гришку Калуцкого, а всем сказал, что если добром ехать не захотят, то выпроводят силой: есть такой закон.

А вечером бобики по селу бегали. Жениться задумали, гады. Где красивая девушка, туда заходят и говорят: «Либо выходи за меня, либо в Германию загоню». Девушки им в глаза плюют, а они свое. Смех, да и только!..

— Ну, а ты? — спросил Мишка.

— Пригляделся. Дрова вчера для бобиков рубил и в школу заносил. Так что знаю всё.

— А листовки?

— Софийка с девчатами разбрасывает. Бобики бесятся. Повесить грозятся, когда поймают.

— Скажи Софийке, чтобы осторожно.

— Ого, она знает! — гордо заявил Тимка.

…Дома Мишка застал полицаев. Они переворошили всю солому, копали землю, искали в погребе.

У Мишки мороз пробежал по коже: «Неужели кто-то выдал?»

— Да нет у меня самогона! — сердито говорила мать пьяному полицаю. — Если б был, разве я бы пожалела?

У Мишки отлегло от сердца.

— Не может быть, чтоб не было, — твердил один полицай, пьяно шатаясь. — Должен быть! Я найду.

— Да ищите. Только напрасно.

Мишка исподлобья поглядывал на непрошенных гостей. Его душил гнев, но он молчал, словно все происходящее было ему глубоко безразлично.

Полицаи разрыли даже мышиные норы, но ничего не нашли.

— Так вот, — приказал бобик выходя, — назавтра чтоб был самогон! Я зайду. Обязательно. Не забуду… зайду… А не будет — и ты и он, — ткнул полицай пальцем в Мишку, — в Германию! Я научу вас свободу любить!..

Мишка вскочил, как ошпаренный. Выглянул в окно. Было еще совсем темно. Трудно было определить, ночь еще или уже утро. В сердцах толкнул в бок Алешу. Тот поднялся, сел на постели, протирая глаза кулаками.

Через некоторое время они вышли из дому.

Накануне выпал снег. На темно-синем небе мерцали звезды. Кругом было тихо. Мишка настаивал на том, чтобы не ложиться спать, а идти с вечера. Алеша же говорил, что это ни к чему: надо отдохнуть час-другой, а потом уже идти. И вот тебе — отдохнули! Кто знает, сколько времени прошло! Может быть, скоро уже утро?

Когда вышли в поле, Мишка начал упрекать брата:

— Спишь, как барсук! Не до сна теперь. Уже, наверное, утро.