…Мать, суровая, сосредоточенная, словно чем-то обиженная, складывает вещи Василька. Ей жаль расставаться с самым младшим. Четверо детей у нее, а всю зиму должна оставаться одна…

«Может быть, мальчик год погулял бы? — пробует она убедить мужа. — Через год и у нас ведь будет восьмой класс». Отец не хочет и слушать: «Не время теперь гулять! Пусть учится — человеком будет». Мать не протестовала, хоть и болело у нее сердце…

— Мама! — шепчут потрескавшиеся от жажды губы.

…Он мечтал, что будет учиться дальше. Двери всех институтов были открыты для Василька. Жалел, что не мог учиться во всех сразу…

Теперь для Василька должно было погибнуть все. Чем больше вспоминал пережитое, тем прекраснее оно ему казалось. Это он, простой крестьянский мальчик, жил такой чудесной жизнью…

О, если бы можно было вернуть хоть один такой день, чтобы полюбоваться и небом синим, необъятным, и солнцем горячим, веселым, чтобы надышаться чистым воздухом, чтобы еще раз почувствовать все величие жизни!

Василек знал, что он боролся с врагом, насколько хватило его сил и уменья. Если придется, он, как солдат, падет на поле боя. Но его смерть не будет поражением. Его силы и ненависть к врагу удесятерятся в сердцах тех, кто боролся рядом с ним. Он вспоминает Мишку, Тимку, Алешу, Софийку, Ивана Павловича, дедушку, Сергея, даже Васю Тарасенко… Его сила теперь перейдет к ним.

— Отомстите им, отомстите, дорогие товарищи! — горячо шепчут его пересохшие губы. — Я прошу вас, мстите и моей рукой!..

…Над головою вспыхивает жгучее солнце.

Волна облав перекинулась в села. Расчеты гитлеровцев на то, что люди без звука поедут в неволю, разбились о молчаливое упорство народа.

Целую ночь бегал Микола Ткач со своими подручными по селу. Вся молодежь, не успевшая спрятаться, встретила новый день в одной из комнат школы, под охраной.

На другой день составляли списки, пропуская всех через комедию медосмотра.

Над селом неслись причитания и плач, словно в каждой семье лежал на лавке покойник.

Схватили и Софийку, сестру Тимки. Ей было только пятнадцать лет, но она выглядела семнадцатилетней. Мать с плачем умоляла отпустить дочку — ведь она еще ребенок, но разве вырвешь у собаки кость изо рта?

Тимка знал, что здесь надо не просить, а действовать. Он побежал к Мишке, но его не было дома.

— Где-то у тетки, — сказала мать.

Открыв свой счет, Мишка теперь не мог успокоиться. Он думал об одном: как бы побольше бить фашистов, побольше взрывать машин! Ему посчастливилось. Он смастерил мину, точно такую, как Леня Устюжанин, и в прошлую ночь снова вышел на дорогу. Движение по ней возобновилось, только ездили осторожнее. На дороге стояли теперь не только столбы с грозными надписями — она была ограждена еще и большим рвом. Выбрав подходящее место, Мишка, как драгоценное зерно, воткнул в землю мину. На ней подорвалась немецкая автомашина. Мишкин счет рос.

Вот и сейчас он убежал из дому…

Раздумывать долго было некогда, и Тимка, положив в карман кусок черствого хлеба, пошел за Днепр, к партизанам. Только они могли теперь спасти Софийку и всю молодежь.

Но спасение пришло нежданно-негаданно.

…К толпе подошел дед Макар. Он выглядел, действительно, столетним. Все знали, что дед уже лет двадцать не меняется. Глаза его светились живым огнем.

Он стал сбоку, опершись руками на длинную палку. Положив подбородок на руки, дед попыхивал трубкой, прислушивался к разговорам. Вид, однако, у него был такой, будто он ничего не видит и не слышит.

— Дедушка, видели вы за свою жизнь такое издевательство? — спрашивали у него люди.

— Га?

— Слышали о таком, чтобы людей, как скот, ловили и в чужой край вывозили?

Дед Макар будто припоминает что-то и вынимает трубку изо рта:

— А ведь было такое. Давно, а было… Дед мой покойный рассказывал. Еще тогда турки-янычары и татары-басурманы налетали. Натерпелся ж тогда народ!

— Да ведь когда ж это было, дед! — говорит кто-то.

— А давно, давно, — соглашается дед и опять берет трубку в рот.

И снова он смотрит на все так спокойно и равнодушно, как будто ничего не случилось.

Над селом разносятся материнские проклятия, плач, горькие рыдания. Дед снова вынимает трубку изо рта.

— Получается, что не отпускают детей эти живодеры? — спрашивает он.

— Да где ж там, дед…

Дед Макар, словно он для этого и пришел, говорит:

— Не волнуйтесь, люди добрые! Выручу. Всех до одного.

Кое-кто горько усмехается, другие только головами качают. Старый — как маленький. Людям горе, а он такие шутки шутит!

Но дед Макар уже удаляется.

— Заговариваться начал дед Макар, не протянет уж долго, — говорят ему вслед.

— Ну, такой старый еще будет жить.

— А мудрый был старик! Бывало какое хочешь начальство вокруг пальца обведет. Помню, как даже урядник в дураках оставался, — вспоминает кто-то из дедов.

— Старость — не радость…

Дед Макар подходит к зданию полиции. Не обращая внимания на часового, хочет пройти в помещение, но его останавливают:

— Куда, старик?

Дед Макар, словно не слыша, нажимает дверную ручку.

— Вам кто нужен, дед?

— Да не ты, голубь.

— А кто же? — останавливается в остолбенении полицай.

— Самого старшего.

— Говорите, что нужно, я передам.

— Э, нет, голубь! Не верю я тебе. Теперь, знаешь, много народу испорченного.

Дед попадает прямо не в бровь, а в глаз.

— Так что же вы мне не верите? Разве я не человек?

— Может, ты и человек, а только хочу самого старшего.

Полицай зовет Миколу Ткача. Тот уже выпил, и лицо у него краснее веснушек и волос на голове.

— Кто тут зовет? — вопрошает он важно.

— Да вот дед.

— Что скажешь, дед?

Дед Макар поднимает на него свои орлиные глаза и отворачивается:

— Вовсе ты мне не нужен, голубь! Иди себе с богом.

Микола гневается:

— Ты что, дед, с огнем играешь?

— А разве ты, если рыжий, то и жжешь?

Ткач багровеет, как рак.

— Я… я не посмотрю, что ты старый! Ты у меня быстро поумнеешь, скотина! Посажу в холодную.

Дед Макар спокойно смотрит на разгневанного полицая:

— И что ты ко мне пристал, как репей к кожуху? Пристал к человеку да еще черт знает чего сердится! Совсем ты мне не нужен, отцепись, сатана! Мне нужен самый старший.

— Да я же и есть старший.

— Ты? — Дед недоверчиво скосил на него глаза.

— А что же?

— Не похоже. Совсем не похоже. Когда-то был старший в полиции — во! Нет, не поверю.

И дед Макар отступает, обиженно сжимая тонкие, сухие губы, как человек, над которым хотят посмеяться.

— Это же, дед, и есть наш самый старший, пан Ткач, — поясняет часовой.

— Ткач? Слышал про такого. Ну, если не врете, то, может быть, и правда.

Полицаи пересмеиваются, следя за разговором.

— Я должен, голубь, говорить с тобой в одиночку.

— Говори, дед.

— Так эти лоботрясы услышат.

— Ничего.

— Да нет, лучше одному.

Дед Макар старается говорить на ухо, но весь разговор слышат и полицаи. Они становятся белыми, как мел.

— За дровами я ходил в лесок… Видимо-невидимо… Говорят, партизаны… Орудие такое длинное, с такими круглыми тарелками сверху. А одно такое, как на тележках, с колесами… На село всё поглядывают… Тогда вы говорили, чтобы докладывать о партизанах. Я и сказал себе; пойду скажу старшему, чтобы ко мне потом не приставали.

Ткач не дослушал речи деда. Он уже хорошо понимал, что ему теперь не поздоровится.

— В ружье! — завопил он.

Полицаи выбегали на улицу, поспешно застегивая одежду, дрожащими руками заряжая винтовки.

— За мной! — скомандовал Ткач.

Полицаи рысью двинулись по направлению к районному центру. Глаза деда молодо смеялись.

— Не туда! Не туда, голубчики! — выкрикнул он. — Я их видел не там, а вот где! — Дед тыкал своей длинной палкой в направлении Соколиного бора.