Жак Мере поднялся.

— Дантон! — воскликнул он. — Воистину ты великий человек, куда более великий, чем я думал!

— Нет, друг мой, — отвечал Дантон просто, — я всего лишь сын великой Франции. Разве можем мы все сравниться с той матерью, что принесла в Собрание свой золотой крестик, золотой медальон в виде сердечка и серебряный наперсток и привела с собой дочку, девочку лет двенадцати, которая пожертвовала отечеству серебряный колокольчик и монету в пятнадцать су. В тот день я сказал: «Сегодня Франция одержала главную победу! С твоим золотым крестиком, женщина, с твоим медальоном и серебряным наперстком, с колокольчиком и монетой твоей дочки Франция непобедима!» Знаешь, когда мы в самом деле выказали величие духа? В тот день, когда жирондисты, якобинцы и кордельеры забыли свои разногласия и в единодушном порыве вверили оборону отечества единственному человеку, который способен его спасти.

— Ты имеешь в виду Дюмурье?

— Да, Дюмурье. Жирондисты ненавидели его, и не без причины; они помогли ему стать министром, а он прогнал их из министерства; якобинцы не любили его, они слишком хорошо знали, что он человек двуличный и ведет двойную игру, но они знали также, что он любит славу и пойдет на все ради победы.

— А ты? Что сделал для Дюмурье ты?

— Я сделал больше, чем другие. Я послал ему на помощь Фабра д'Эглантина — мою мысль, и Вестермана — мою правую руку, а говоря иначе, — десятое августа во плоти. Все старые военачальники, вроде Люкнера и Келлермана, подчиняются Дюмурье. Он командует Диллоном, своим бывшим командиром. Все силы Франции отданы в его распоряжение.

— И тебя никогда не посещают сомнения, ты вовсе не боишься, что он обманет тебя?

— Боюсь — ты сейчас в этом убедишься — и именно потому рассчитываю на твое содействие. Ты поедешь в Верден, ты поможешь Бореперу наилучшим образом организовать оборону города, если же Верден все-таки будет взят, ты немедленно отправишься в лагерь Дюмурье. Я дам тебе рекомендательные письма к нему; твоя задача — не спускать с него глаз; если он станет честно и открыто действовать на благо Республики, воодушевляй его своим примером и ободряй похвалами, если же он начнет колебаться, если будет проявлять нерешительность и вести себя подозрительно, застрели его и передай командование армией Келлерману. Вот твои полномочия.

— И это все?

— Если мы начнем побеждать, не следует доводить дело до полного разгрома противника. У меня есть все основания полагать, что Фридрих Вильгельм не слишком дорожит коалицией. Нам нужна одна большая битва, одна великая победа, тогда мы сломаем прусскую военную машину и пруссаки уберутся из Франции по доброй воле. Впрочем, я рассчитываю сам прибыть в армию и обязуюсь научить этих господ, как себя вести.

— Берегись, Дантон, если ты пощадишь прусскую армию после всего, что она натворила, люди скажут, что ты подкуплен королем Вильгельмом.

— Ладно! Обо мне говорят и не такое! Но мы, люди действия, начинающие и прекращающие революции, мы подобны тем вождям варварских племен, чьи останки солдаты клали в гроб из золота, затем золотой гроб ставили в свинцовый, а тот — в деревянный. Первый историк, который захочет извлечь наши кости на свет Божий, увидит дубовый гроб, второй обнаружит под дубом свинец, и лишь третий, самый дотошный, найдет гроб из золота. А я буду покоиться именно в нем, Жак.

Жак Мере протянул руку этому удивительному человеку, который во время их беседы так сильно вырос в его глазах.

— Когда же мне следует выехать?

— Сегодня же; нельзя терять ни минуты: Верден отделяют от Парижа шестьдесят льё, и ты не доберешься туда быстрее чем за сутки. Вот десять тысяч франков, ты не должен нуждаться в деньгах.

— Этого больше чем достаточно.

— Ты дашь отчет в своих расходах по возвращении. Помни, что ты посланец правительства и что человек, у которого на боку сабля, за поясом два пистолета, а в кармане десять тысяч франков, должен быть готов на все.

— Я готов.

— Прощай, желаю удачи! Дело, которое тебе поручено, — святое, поэтическое, славное; а мы здесь займемся грязной работой. Прощай!

Два часа спустя Жак Мере был уже в пути. .

К рассвету Жак Мере добрался до Шато-Тьерри.

Надо сказать, что, оставшись один, он полностью предался воспоминаниям. Дантон, Дюмурье, Борепер, Париж, Верден — все это совершенно перестало его интересовать, и он перенесся мыслями в бедный маленький Аржантон и погрузился, как говорит Гамлет, в сердце своего сердца — туда, где жила память о Еве.

Как тиха и печальна была эта ночь, проведенная в мечтах о возлюбленной! Сколько вздохов, сколько глухих восклицаний вырвалось из груди Жака! Сколько раз повторил он нежное имя Евы, сколько раз простер руки, чтобы обнять пустоту!

Кровавые парижские видения прогоняли обожаемую тень, но стоило эшафоту, отрубленным головам в руке палача, воплям женщин, крикам узников, чеканному шагу ночных патрулей хоть на мгновение изгладиться из памяти бедного влюбленного, как взору его вновь являлась Ева.

Однако лишь только за окнами кареты забрезжил день, как реальная жизнь, подобно ревнивой жене, предъявила свои права на путешественника и завладела всеми его ощущениями. Дороги были запружены волонтерами, которые шли распевая «Марсельезу». Холмы ощетинились военными лагерями, справа и слева от дороги стояли в карауле национальные гвардейцы, а кое-где старый крестьянин с ружьем в руке стерег свою борозду.

— Куда идут твои сыновья, старик? — На бой с врагом.

— А если враг убьет их?

— Тогда мы встанем в строй вместо сыновей и врагу придется иметь дело с нами.

Воистину, страну, имеющую таких защитников, покорить невозможно.

Враги видели, или, скорее, предчувствовали, что их ожидает великое множество штыков и пик, и именно поэтому действовали так нерешительно, вяло и неспешно.

Вдобавок командующий войсками неприятельской коалиции, столь грозный в своих манифестах, был в обыденной жизни весьма склонен к колебаниям. В юности, воюя под знаменами великого Фридриха, он выказывал блестящие полководческие таланты. Король и теперь был храбр, остроумен и опытен, но пристрастие к чувственным наслаждениям, не угасшее и в преклонные лета, лишило его способности принимать решения мгновенно. Орел сделался близорук.

Чем дальше от Парижа, тем теснее смыкались ряды волонтеров. Близ Сент-Мену Жак Мере наткнулся на бивак и, остановив карету, велел подозвать к себе командира отряда.

Командир, полковник Гальбо, вел в Верден 17-й артиллерийский полк, батальон волонтеров и четыре пушки.

Жак Мере представился полковнику. Тот объяснил, что имеет приказ Дюмурье принять временное командование Верденом и защищать эту крепость — одну из ключевых позиций на северо-востоке Франции — до последней капли крови.

Гальбо торопился, боясь опоздать.

Он поручил Жаку Мере известить Борепера о своем приближении и приказать, в случае если Верден уже окружен, выслать навстречу подкреплению отряд для прикрытия.

Жак понял, что не должен терять времени, и приказал кучеру гнать что есть мочи.

Лошади помчались во весь опор.

Когда окончательно рассвело, на горизонте показался Верден и до слуха Жака стали доноситься звуки канонады; в то же самое время он увидел, что холм Сен-Мишель покрылся войсками.

То были пруссаки, начинавшие окружать город.

К счастью, дорога, по которой ехал Жак, пока оставалась свободной.

Нужно было во что бы то ни стало опередить пруссаков.

— Пять луидоров, если мы успеем попасть в Верден! — крикнул Жак кучеру.

Лошади рвались вперед, карета пронеслась прямо перед авангардом прусских войск, от которого ее отделяло не больше трехсот шагов, и под градом пуль влетела в ворота крепости: они отворились нарочно для нее и тотчас вновь затворились.

— Где мне найти полковника Борепера? — спросил Жак Мере.

Однако получить ответ на этот вопрос в городе, охваченном ужасом перед наступающими пруссаками, оказалось не так-то легко: жители Вердена в панике разбегались по домам, спешили накрепко закрыть окна и двери и обращали очень мало внимания на приезжего.