Наш бедный король с семейством томится, как Вы знаете, в тюрьме Тампль. Кругом идут разговоры о том, чтобы предать Божьего помазанника суду, однако Господь этого не допустит: он поможет Вам мгновенно перенестись в столицу, дабы предупредить это ужаснейшее, отвратительнейшее из преступлений.

Нет ничего удивительного в том, что тот человек, которого Вы опознали при вспышке пистолетного выстрела, воюет на стороне республиканцев. Вы ведь знаете, что он был избран членом Конвента, а недавно я прочла в газете, что он отправлен в Восточную армию к Дюмурье с каким-то поручением.

Элен попыталась отправить письмо по почте; простодушная девочка попросила об этой услуге Жанну: ей и в голову не пришло, что служанка может передать письмо мне.

Жанна же — девушка честная и вместо почты сразу пошла ко мне. Письмо это не что иное, как горячечный бред. Посылаю его Вам, дабы Вы сами могли судить о том, какой безумной страстью охвачена Ваша дочь и как велика необходимость удалить ее из Франции в том случае, если не сбудутся мои молитвы и Вы через несколько дней не окажетесь в Париже.

Разумеется, Жанне я велела уверить Элен, что письмо ее отнесено на почту; так же мы будем поступать и со всеми следующими ее сочинениями».

Тут Жак Мере вскрикнул: между двух страниц письма мадемуазель де Шазле он заметил листок, исписанный почерком Евы.

Отбросив в сторону письмо монахини, он впился глазами в строки, начертанные Евой:

«Мой друг, мой повелитель, мой царь — я сказала бы „мой Бог“, если бы не почтение к Богу: ведь его я молю, чтобы он возвратил меня к тебе.

Я хотела умереть, когда поняла, что нас разлучили — разлучили навсегда. Отец убоялся моей решимости, а может быть, наскучил моими жалобами. В ответ на все его речи я либо произносила твое обожаемое имя, либо говорила три слова: «Я люблю его!»

Он призвал мою тетку, канониссу из Буржа, и вверил меня ее надзору. Меня считают сумасшедшей. Возможно, до этого и вправду недалеко: мысли мои совсем путаются. Если бы я не видела тебя постоянно в своем воображении и не знала наверняка, что ты жив, я, пожалуй, решила бы, что давно умерла и блуждаю в царстве теней, — таким серым, тусклым, плоским кажется мне все вокруг. Так, должно быть, чувствует себя человек, чье сердце умерло, человек, которого опустили в могилу.

Отъезд из замка Шазле причинил мне новое горе. Там, любимый, меня отделяли от тебя всего три-четыре льё, и всякий раз когда отворялась дверь, я надеялась, что это пришел ты.

Когда я села в карету, или, вернее, когда меня в нее усадили, я лишилась чувств; с тех пор я так до конца и не пришла в себя.

На второй день после приезда в Бурж меня усадили возле окна, выходящего не во двор, а в сад. Сначала я вскрикнула от радости; мне показалось, что меня заливают волны света, что я вижу наш Эдем. Там, за окном, была лужайка, совсем как наша, бассейн, как наш, только не было ни грота, ни беседки под липой, ни древа познания, а главное, не было Жака Мере.

О мой возлюбленный, я живу только одной мыслью, одной надеждой, я обращаю к Господу только одну мольбу: я хочу увидеть тебя!

Если я тебя не увижу, то умру. Но, будь покоен, прежде я сделаю все ради того, чтобы мы встретились.

Я — часть тебя, я жила тобой, без тебя меня нет.

Ева».

— О сударь, — вскричал Жак Мере, — вы сказали, не так ли, что я могу переписать некоторые из этих бумаг?

— Мы сделаем иначе, — перебил доктора молодой офицер, разгадавший его чувства, — оставьте нам заверенную копию тех страниц, что вам необходимы, а оригинал возьмите себе.

Жак Мере бросился на шею молодому офицеру, хотел поблагодарить его, но задохнулся от слез.

Двадцать раз покрыв письмо Евы поцелуями, он наконец дрожащей рукой принялся его переписывать.

Переписав письмо, он прижал его к сердцу.

— Сударь, — сказал он офицеру, — я никогда не забуду того, что вы для меня сделали.

Офицер, казалось, хотел что-то сказать, но не решался. Жак заметил его колебания и понял их.

— Сударь, — сказал он, — мне незачем говорить вам, что я люблю дочь господина де Шазле, а она любит меня. Это письмо, которое попало в мои руки вследствие столь горестных обстоятельств, было адресовано мне, свидетельство чему — названное в нем имя, мое имя. Я возвращаюсь во Францию и пойду на все, лишь бы разыскать несчастную девушку, которая без меня погибнет. Быть может, вам известно еще что-либо, помимо того, что вы мне сообщили?

— Сударь, — отвечал юный офицер, — раскрыв вам этот секрет, я подвергаю себя опасности, но уверен, что вы меня не выдадите. Дело в том, что расстрелом осужденных командовал я; за несколько мгновений до смерти господин де Шазле попросил меня исполнить его последнюю волю и переслать письмо его сестре. Я обещал отнести вверенное мне письмо на почту и сдержал слово.

— А узнав, что вы согласны взять письмо, он ничего не добавил? — спросил Жак Мере.

— Он прошептал: «Быть может, оно успеет прийти в срок».

Жак Мере в последний раз поцеловал письмо Евы, спрятал его на сердце, обнял молодого офицера и приказал кучеру заложить почтовых лошадей; он побывал в штабе генерала Кюстина, простился с ним, а затем сел в карету и отдал кучеру приказ столь же немногословный, что и три дня назад. Но если тогда он воскликнул: «Вперед, в Германию!», то теперь цель его была иная: «Вперед, во Францию!»

И карета понеслась с прежней скоростью.

На обратном пути Жак Мере пересек Францию так же стремительно, как и на пути в Майнц, с той лишь разницей, что из Кайзерслаутерна он направился не в Шампань через Сент-Мену, а в Лотарингию через Нанси.

Он мчался в Бурж.

Прибыв туда и остановившись в гостинице при почтовой станции, он осведомился у почтмейстера, знает ли тот проживающую в Бурже мадемуазель де Шазле, бывшую канониссу.

— Гражданин, — отвечал почтмейстер (дело происходило в конце октября, а 10 октября был принят декрет, согласно которому прежние обращения «сударь» и «сударыня» заменялись словами «гражданин» и «гражданка»), — гражданин, мы прекрасно знаем особу, которая вас интересует, но ее теперь нет в городе.

— С каких пор? — воскликнул Жак Мере.

— Вам угодно знать точную дату?

— Как можно более точную. Я проехал больше четырехсот льё, чтобы ее повидать.

— В таком случае я справлюсь со своим журналом. Почтмейстер ушел в соседнюю комнату, заглянул в журнал и крикнул Жаку:

— Она уехала двадцать четвертого октября, в четыре часа пополудни.

— Одна?

— Нет, с племянницей, которая, говорят, очень тяжело больна, и с горничной.

— Вы уверены, что они были втроем?

— Вполне; кстати, я заметил канониссе, что они могут обойтись двумя лошадьми, а за третью заплатить «для виду»13, но она возразила: «Запрягите хоть три, хоть четыре — только поскорее: мы очень спешим». Тогда я запряг им трех лошадей, и они уехали.

— А куда?

— Черт возьми! Чего не знаю, того не знаю.

— Но ведь вы обязаны это знать?

— Отчего же это?

— Я полагал, что вы имеете право давать лошадей лишь тому, кто предъявит вам паспорт.

— Ну, паспорт-то у них был, но вот куда они ехали? Хоть убей, не помню!

— Для вас это может иметь очень неприятные последствия, друг мой, — сказал Жак Мере весьма грозным тоном.

— Между прочим, если вам непременно необходимо это знать, вы можете справиться у префекта, выдавшего паспорт.

— Вы правы, — сказал Жак Мере.

Не желая терять ни минуты, он приказал кучеру:

— В префектуру!

Кучер пустил лошадей галопом, и карета на полной скорости влетела во двор префектуры.

Жак Мере проворно соскочил на землю; затем, рассудив, что произвести впечатление на префекта сложнее, чем на почтмейстера, достал из портфеля письмо Гара, предписывавшее ему удостоверить личность расстрелянного сеньора де Шазле, и с этим письмом в руке вошел в кабинет префекта.