Можно было догадаться, что поджигательские речи спускаются в город «с верхов». 12 мая на торжищах открыто говорили, что мнимый Дмитрий есть царь поганый: не чтит икон, не любит набожности, ест скверную пищу, ни единожды еще не мылся в бане со своей поганой царицею – одним словом, еретик и не царской крови! Видит Бог, что готовится он во время потехи со взятием чудного городка истребить всех бояр, отдать земли русские Польше и ввести латынство!

Это была несусветная чушь, даже Игнатий не вскоре смог разглядеть за ней безошибочный ход заговорщиков. Изобличить их можно было, только распутав цепочку от уличных ораторов до самых «верхов». Однако когда один из болтунов был схвачен и допрошен во дворце, бояре без труда доказали государю, что такие глупости можно болтать лишь спьяну. Нелепость обвинений заставила Дмитрия Ивановича махнуть рукой на розыск связей задержанного, тем более что окружающие дружно уверяли, будто положение царя как никогда прочно.

Действительно, слухи не были опасны для государя, пока он сидел на троне; они призваны были лишь внести смятение в умы. Уверенный, что подавляющее большинство народа стеной стоит за него, Дмитрий Иванович сначала с раздражением выслушивал тех, кто предупреждал о существовании заговора, а затем стал гнать от себя доносчиков. Да и впрямь трудно было извещать о злодеях, когда главные из них стояли возле трона!

На это отважился Юрий Мнишек, весьма обеспокоенный участившимися столкновениями москвичей с поляками и явно раздуваемой кем-то ненавистью к иноверцам. Большое впечатление произвели рапорты капитанов немецких рот, 13, 14, 15 и 16 мая письменно докладывавших государю об измене во дворце и неспокойстве за его стенами. Верный Петр Федорович Басманов начал следствие и схватил несколько человек.

Казалось, заговорщики должны были поспешить, но Василий Шуйский вновь проявил поразительную выдержку и отложил исполнение заговора, буквально под занесенным топором палача выжидая удобнейшего момента. Первоначально усиленные караулы в городе были сняты, а постоянные дежурства всех трех немецких отрядов отменены.

Держа простой народ в неведении о плане переворота, Шуйский искуснейше управлял умонастроениями в столице. В пятницу 16 мая «в Москве повсюду стояла тишина, приводившая в изумление… В ту же ночь в царских палатах была радость и веселье; польские дворяне танцевали с благородными дамами, а царица со своими гофмейстринами готовила маски, чтобы в следующее воскресенье почтить царя маскарадом» [49].

Во дворце на страже осталось 50 немецких алебардщиков, остальные были отпущены по домам в Немецкую слободу. В ночь на 17 мая еще два десятка человек из этой жалкой охраны под разными предлогами были сняты с постов; именем государя заговорщикам удалось сократить стрелецкую охрану стен и башен Кремля. Между тем в город были введены направлявшиеся в Елец полки числом до 18 тысяч ратников, подавляющее большинство которых ничего не знало о заговоре. Пока они медленно продвигались по незнакомым ночным улицам к центру, все 12 городских ворот были заняты холопами заговорщиков, имевшими приказ никого не впускать и не выпускать.

Рано утром Игнатия разбудил нарастающий набат. Вскоре он услышал, что десятки тысяч колоколов звонят по всей столице. Окна просторной кельи были темно-красными. Патриарх быстро оделся, накинул на плечи шубу и вышел на гульбище, заваленное снегом.

Свет исходил от устрашающе кровавой луны и растекался над Крестовой палатой в пелене густо сыплющегося снега, сквозь которую до Игнатия доносился шум просыпающейся по тревоге столицы. Вопли усиливались; в нескольких местах темноту прорезало взметнувшееся к небесам пламя пожаров.

«Караул, православные! – вопили на улицах громкоголосые глашатаи. – Поляки убивают государя! Не пущайте в Кремль ворогов! Бей ляхов!» Отряд литовских всадников, поднятый по тревоге, был заперт в одной из улиц рогатками и истреблялся озверелой толпой. Войска и простонародье шли на приступ занятых иноземцами дворов и почти всюду резали их еще не одетыми.

Под грохот выстрелов было слышно, что в нескольких местах литва успела организовать оборону. Опытные воины посольской свиты, шляхта и гайдуки крупных магнатов вырубили ворвавшихся в их дворы и упорно отстреливались из-за частоколов, заваливая улицы трупами и не позволяя сжечь себя в домах.

Те, кто пытался бежать из города, гибли ужасной смертью, зато оставшиеся сражались отчаянно; москвичи, среди которых были юноши и даже маленькие дети, вооруженные ружьями и луками, топорами и саблями, копьями и дубинами, бросались на приступ с воплями: «Бейте ляхов, тащите все, что у них есть!» – и умирали в большом числе, пока не поостыли и не засели за спешно возведенными баррикадами.

Многотысячные войска, толпа и преступники, выпущенные из застенков, хлынули на Красную площадь; вскоре весь Кремль был окружен. Дмитрий Иванович уже не мог надеяться на организованную помощь, хотя и не знал об этом.

Первые люди, прибежавшие к Лобному месту, видели стоявший на площади отряд в двести всадников в полном вооружении. Здесь был глава заговора и основные его участники: несколько бояр и дворян со свитой военных холопов, верных псов своих господ.

Отряд спокойно направился через мост к Фроловским (Спасским) воротам, протискиваясь между лавчонками, торговавшими днем книгами и картинками. Куцая фигурка Василия Ивановича Шуйского неуклюже покачивалась на спине могучего жеребца. Погребенный под грудой доспехов боярин держал в одной руке крест, в другой обнаженный меч. Шум в Кремле показывал, что там проснулись. Народ на площади криками ободрял воинов, едущих на защиту царя от злых иноверцев. Последний всадник скрылся в глубоком проезде башни. Ворота замкнулись.

Подойдя к балюстраде гульбища, Игнатий глядел на вереницу темных всадников, проезжающих мимо Крестовой. Они спешились на площади, озарившейся свечами, принесенными из Успенского собора. Кто-то из клира был явно причастен к ночной затее. Патриарх не вмешивался, когда на площади засветился драгоценный оклад Владимирской Богородицы. У образа возился предводитель пришельцев. Вскоре до Игнатия донесся его дребезжащий голос: «Во имя Божие идите на злого еретика!» Затем раздался рев здоровенных глоток.

«Выдай самозванца!» – кричали кому-то, скрытому во тьме переходов. Это был Петр Басманов, второй раз посланный государем разузнать причины переполоха. С больной после пированья головой Дмитрий Иванович успокоился сначала сообщением, что где-то в городе, видать, пожар, и вернулся в опочивальню. Он поднялся вторично, когда заговорщики уже ломились во дворец, но не могли еще преодолеть защиту стойких немцев.

«Ахти мне! – сказал вбежавший в покои Басманов, обманутый заговорщиками. – Ты сам виноват, государь! Все не верил, что вся Москва собралась на тебя!» Вместе с грозным шумом столицы это известие на время парализовало царя, но тут в покои ворвался заговорщик, сумевший обойти стражу. «Что, еще не выспался, недоношенный царь?! – кричал он. – Почему не выходишь и не даешь отчета народу?» Басманов разрубил ему голову палашом, и безоружный Дмитрий Иванович[50] бросился вслед за верным слугой к крыльцу.

Напрасно Басманов молил царя спасаться, пока он задержит нападающих. Государь выхватил алебарду у Вильгельма Шварцкопфа и выскочил из передней с криком: «Я тебе не Борис буду!» Он хотел пробиться сквозь толпу заговорщиков во главе верных немцев, но был встречен густым мушкетным огнем. Над головой царя сыпалась штукатурка, каменные брызги летели от перил высокого крыльца, катились вниз по ступеням сраженные пулями немцы. Потеряв несколько человек убитыми, Дмитрий Иванович должен был отступить в переднюю.

Не говоря ни слова алебардщикам, царь побежал предупредить об опасности жену, предложив ей спрятаться в подвале. По переходам и сеням он достиг каменного дворца, здания которого тянулись далеко к кремлевским стенам, туда он и стал пробираться, перепрыгивая на большой высоте с одного гульбища на другое. Во время одного из прыжков Дмитрий Иванович сорвался и рухнул на землю, как говорили, с высоты более 30 метров.