Польские послы встретили нападавших готовыми к обороне. Дымящиеся фитили мушкетов расставленных вдоль ограды гайдуков заставили москвичей вспомнить о дипломатической неприкосновенности. Не пропустив присланного от бояр-заговорщиков дворянина на двор, послы предупредили, что не будут удерживать охрану и сами вмешаются, если на их глазах станут убивать подданных короля.

Они заявили, что подожгут двор и окрестные дома, сядут на коней и будут биться до последнего человека, а всего это 700 опытных воинов. Это предупреждение спасло сына Юрия Мнишека, выдержавшего нападение в доме напротив Посольского двора. Бояре поспешили поставить на этой улице охрану в 500 стрельцов, но к тому времени улицы со стороны Литейного двора были уже завалены трупами нападавших, расстрелянных в упор польскими дворянами.

Еще более жестокая битва развернулась вокруг двора, где засели остатки польских наемников Дмитрия, проклявших свою жадность, помешавшую своевременно покинуть Москву. Ветераны держались так крепко, что ни один московит не смог прорваться за частокол. Когда началась пушечная пальба, шляхта организованно покинула дом и стала в конном строю пробиваться из города, оставляя за собой кучи порубанных трупов. По договору с боярами они были выпущены из Москвы и получили разрешение отбыть в Польшу, утратив все имущество, кроме оружия.

Когда почти всюду бои затихли, самые рьяные убийцы и грабители скопились вокруг двора Адама Александровича Вишневецкого на площади у речки Неглинной. Князь с немногими своими людьми не мог отстоять двор от несметной толпы, стрелявшей и рубившей все в куски. Нападавшие снесли тын, разграбили конюшни, кухни, нижние покои дома. Однако потомок славного рода не терял присутствия духа и делал все, чтобы оставить по себе долгую память.

Засев в верхних покоях, Вишневецкий положил столько московитов, что самые свирепые боялись высунуть нос из-за укрытий. Тогда поляки стали бросать в окна золото и дорогие платья и расстреливать толпы, дравшиеся из-за добычи, словно зверей или птиц. Когда и это не помогало, осажденные трижды показывали намерение сдаться и открывали двери терема, выходящие на внешнюю лестницу. Толпа бросалась по лестнице, чтобы начать грабеж, набивалась в сени и гибла под выстрелами предусмотрительно заряженных сорока или пятидесяти пищалей; московиты падали и летели вниз по лестнице.

Нападающие подкатили пушки, снятые с городских стен, и палили по дому, убивая и калеча своих, беспрестанно устремлявшихся по лестницам, гонимых жаждой грабежа. Бояре, не желавшие спасения Вишневецкого, пришли в конце концов в ужас от этой дикой бойни и с помощью стрельцов и уговоров заставили толпу отступить, чтобы остатки дома можно было ограбить, когда князь с его людьми будет препровожден к соотечественникам.

Старый пан Тарло с паном Любомирским тоже хорошо защищались и показали, что пригодны не только для придворных церемоний. Но забота о супруге, пани Гербутовой, весьма знатной и достойной даме, заставила пана Тарло по договору с заговорщиками сложить оружие. Москвичи тут же вломились в дом, растерзали тридцать слуг, раздели Тарло, Любомирского и всех дам до рубашек и в таком виде прогнали по улицам. Обобрали до нитки даже тех, кто не оказал сопротивления, поддавшись на уговоры.

От вернувшихся в Кремль монахов Игнатий узнал об ужасных сценах душегубства и насилия. Московский народ превратился в дикого зверя, алчущего крови. Невероятно было слышать, что почтенные горожане и выпущенные из тюрем воры убивали друг друга из-за добычи, торговые люди грабили иноземных купцов, с которыми недавно заключали сделки, насиловали их жен и дочерей. Народ бежал по улицам с польскими одеялами, перинами и подушками, платьем, содранным с мертвых, всевозможной домашней утварью, уздами, седлами, кусками материи, словно спасая это добро от пожара.

Озверение паствы печалило патриарха, но еще больше ужасали признаки организованности преступления. Дома иноземцев были заранее помечены, и находились люди, направлявшие к ним воинские отряды и народные толпы. «Руби! Грабь!» – кричали зачинщики, но в числе самых жестоких карателей узнавали переодетых священников и монахов, вопивших: «Губите ненавистников нашей веры!» Кто-то усиленно насаждал ненависть к иноверцам и старался связать московский народ кровью.

Случалось, соседи укрывали у себя иноземцев, спасали преследуемых, переодевая в русскую одежду и выдавая за своих родственников. Бывало, грабители, обобрав свои жертвы, оставляли их в живых или хотели отвести в Кремль как пленников, но те, кто выдавал себя за защитников Церкви и государства, беспощадно истребляли несчастных, даже если они обещали за себя богатый выкуп.

Судя по тому, что вместе с поляками и литовцами были ограблены и истреблены западноевропейские купцы из самых богатых, дожидавшиеся расчета за свои поставки двору, организаторы резни не чурались мелочных расчетов. Надо было обладать фантастической жадностью, чтобы, устраивая государственный переворот и предъявляя кровавый счет соседней державе, позаботиться организовать скупку награбленного, да еще объявить, чтобы добычу несли на Казенный двор!

Расчет утопить цареубийство во взрыве ненависти к внешнему врагу оправдался вполне. Через несколько часов зверства и грабежей те, кто поднялся по тревоге для спасения законного государя, уже вопили, славословя защитникам Отечества и православия, уничтожившим самозванца вкупе с его друзьями-папежниками. Как ни странно, церкви, которые москвичи столь ретиво защищали от предполагаемых врагов, были закрыты и никто не собирался отметить спасение православия молебнами.

Зато даже голодранцы, что на глазах патриарха шлялись по Кремлю, обвешанные бархатом, шелковыми платьями и коврами, собольими и лисьими мехами, причисляли себя к великому народу и заходились от похвальбы. «Наш московский народ могуч, – слышал Игнатий, – весь мир его не одолеет! Не счесть у нас людей! Все должны перед нами склоняться!» [51]

Игнатий был несправедлив и вскоре устыдился этого, но пока был слишком потрясен злодеянием и к тому же имел все основания бояться за свою участь. Действительно, собравшиеся на другой день архиереи и архимандриты с игуменами ближних монастырей своим свирепым видом могли напугать и более мужественного человека. Всем им нужно было заслужить доверие новой власти, объявившей прежнее царствование подготовкой к искоренению православия, расчленению страны и захвату власти иноземцами.

Те, кто безоговорочно покорялся заговорщикам, удивительным образом становились непричастными к правлению самозванца, но должны были доказать это, совместно расправившись с козлом отпущения. Иностранец, вызвавший зависть, венчавший на царство самозванца, а потом и его супругу-иноземку, Игнатий был обречен и даже не пытался возражать нелепым обвинениям, что изрыгали, брызжа слюной и стараясь перекричать друг друга, красные от напряжения члены Освященного Собора.

Окруженному ненавистью греку не казалось забавным, что его обвиняют в измене Борису Годунову и угодничестве перед самозванцем, которым он якобы снискал патриарший престол. Кое-кто предлагал объявить, что Игнатия «без священных рукоположений возведе на престол рострига», что он вообще не патриарх, но большинство сумело понять, что духовенству не следует ставить себя в столь дурацкое положение.