В этой школе работала некоторое время Елена Яковлевна Бердникова, вместе со своими детьми отдыхавшая летом в Юхнове. Пригласила она и Нину Николаевну, вот только забылось, в каком году это было, в пятьдесят втором или в пятьдесят третьем. Прельстила Елена Яковлевна рассказами о лесной тишине, о грибах, о парном молоке. И полусекретно сообщила, что отправятся они к ее мужу, к подполковнику Бердникову, директору Юхновского музея И. В. Сталина. Как было не поехать, не отдохнуть после напряженной работы по двенадцать, а то и четырнадцать часов ежедневно. Да и любопытство тянуло.

В записях Нины Николаевны много эмоций, повторов, отступлений, третьестепенных подробностей, кое-что пришлось убрать, но я постарался сохранить все, что имеет отношение к нашей теме. Не обессудьте.

"И я решилась. Тем более привлекали глухие места, недавние следы войны, еще звучавшее иногда в ушах: "На Юхновском направлении…" Все говорило о спокойствии и безлюдье в течение долгих 2–3 недель. Ура! Еду!

О том, что представляли тогда разрушенные войной Малоярославец, Юхнов, сам музей Сталина в шести километрах от Юхнова, огражденная проволокой от лесного массива усадьба, если так можно назвать место, где находились здания: дом для директора, гостиница в полтора этажа, хозпостройки, гараж, банька да неподалеку, в глухом бору, домик, где ночевал вождь, — обо всем этом я хорошо помню. А сейчас хочу описать встречу с интереснейшим человеком.

Я удивлялась себе сама. На меня так подействовала обстановка, природа, что, во-первых, не собираясь, не взвешивая за и против, бросила курить. Во-вторых, стала заниматься физкультурой, в-третьих, решила основательно перечитать три первые тома Горького, пять его пьес и последний роман "Клим Самгин". И делать записи для себя, для 10-го класса, который мне надлежало в предстоящем году вести. Затем — насушить и насолить много грибов, собрать брусники для приправы на зиму.

Вставала рано, уходила в лес. После завтрака садилась на веранде гостиницы в плетеное кресло, рядом такой же столик (все это чистое, новое, красивое) и работала часа 4–5. После обеда снова прогулка и опять чтение в полное удовольствие.

Елена Яковлевна целый день была занята по хозяйству и с детьми. Их у нее четверо. Изредка помогала ей, но, извинившись заранее, предупредила, что буду только отдыхать и ей — плохая помощница. Да она и сама меня не подпускала ни к чему, понимая, какую ношу на плечах несу в учебном году. Вечером изредка общалась с Наденькой (научный сотрудник при музее), хотя она самостоятельно, без директора Дмитрия Ивановича ничего не делала. Анекдот — не иначе: он без себя не разрешал провести со мной посещение Дома-музея. А я сама посетила, посмотрела, послушала старика сторожа, дежурившего по ночам. А караулить-то было нечего и не от кого. Вот только я посетила музей рано утром. И как же рассердился Дмитрий Иванович, узнав, что я, не дождавшись его, взяла себе в качестве гида старика сторожа. Оказывается, что этот домик новый, а тот, где ночь провел Сталин, сгорел. Вот с тех пор и караулили, а что — сами не знали. Ночную вазу, что ли.

Дмитрий Иванович был увлечен своим хозяйством. С утра пораньше он в Юхнове на строительстве собственного дома (за что потом имел неприятности по службе), затем запасал сено для коровы и телки. Кроме того, у него были две свиньи, стадо кур, гусей. Телка, огромная и нахальная, оставляла большие лепешки на клумбе. Вечерами я бесцеремонно разъясняла Дмитрию Ивановичу, что он не прав, уделяя много внимания своим нуждам, что из Москвы, из ПУРа приезжают товарищи, спрашивают директора, а его никогда нет на месте. Что скотина на участке — безобразное явление, что в музее за две недели, проведенных много, я видела лишь несколько посетителей. Были муж и жена — москвичи. Приехали на машине и даже не ночевали в гостинице, а Наденька скупо и сухо рассказала о музее только то, что разрешил Дмитрий Иванович. Не показала окрестностей, а они являли собою свежие раны войны. Земля вся была изрыта (дзоты, окопы). И вторые посетители — семья молодогвардейца Радика Юркина (жена его из Юхнова) да двое их детишек. Мы с ними поиграли в волейбол, погуляли — и они уехали домой в Юхнов. Был еще отряд пионеров из лагеря.

На мое недоумение Дмитрий Иванович не реагировал, ссылаясь на то, что послан сюда из-за ранений на поправку, что скоро возьмется за дело. Кончилось тем, что его освободили и перевели куда-то в военное училище, не знаю в качество кого.

Однажды сидела и работала на веранде, в гостинице. Ясное утро. Легко и весело на душе. Беззаботно. Люблю ранние рассказы Горького, его смелых, стремящихся к свободе и труду героев. Увлеченно читала. Услышала обращенные ко мне слова: "Вы что же, здесь отдыхаете? Не знаете ли случайно, где директор?"

Передо мною стоял в военной форме без погон довольно высокий пожилой мужчина. Какая-то неуловимая приятность в голосе, в манерах привлекли мое внимание. Я ответила вежливо, смягчив свой резкий, чрезмерно громкий голос. Разговор приобрел легкий, непринужденный характер. Человек не торопился. Видимо, рад был побеседовать и расслабиться.

Бывает, правда, очень редко, когда вдруг без видимых причин почувствуешь необыкновенное расположение к впервые увиденному человеку, с которым и разговаривать приятно, и просто быть, общаться хорошо. Так случается: не ждешь, не гадаешь, а неожиданно находишь. Как-то все вписывалось тогда в единую картину спокойствия, благостности. И гостиница чистая, свежестью насыщенная, пахнущая березой и сосной, не тронутая еще рукой человека, только приготовленная для него. И плетеные кресла, и столики на веранде, опоясывающей здание, и цветы на клумбе, яркие и душистые, и банька с березовыми вениками, где одно наслаждение было попариться, и «шоколадный» домик (три комнаты) директора, и, наконец, каждое утро букетик свежих цветов на раскрытом окошке Наденьки (она, конечно, знала, кто их приносил, хотя и отнекивалась) — все создавало особую обстановку романтичности, праздничности, располагало к доверию, к тихой грусти и радости.

Сначала симпатия. Слово забытое почти, но справедливо отображающее чувство, которое возникло между нами (мною и человеком, обратившимся ко мне). Потом — доверие. Потом желание рассказать друг другу, приоткрыть краешек завесы из прожитой жизни.

Буду называть его Николаем Алексеевичем, раз он сам выбрал такое имя для книги. Хорошо воспитанный и образованный. Надо подчеркнуть большие познания его, огромный разносторонний кругозор, осведомленность в области искусства, литературы. Приходилось напрягаться при разговоре, чтобы не оказаться ниже его. Однако его такт, умение вести беседу выручали: он избегал сложностей, затруднений, часто придавая беседе шутливый характер. Несколько вечеров мы провели вместе.

Проклятое мое свойство — свойство педагога-литератора: все замечать, видеть, даже ненужные мелочи. Так или близко к этому сказал Горький. Это утомляет. Мои сокурсницы ворчали, когда например, по пути в институт, да еще на госэкзамен, я говорила, обращаясь к ним: "Смотрите, какие шикарные косы у девушки!" "Ну, о чем ты думаешь! — удивлялись они. — Ведь экзамен идешь сдавать".

— Такая наблюдательная, а меня не заметила, как я подошел, — пошутил Николай Алексеевич. — Ну, волшебница-наблюдательница, скажите, есть ли что во мне отличающее от других?

— Скажу. Грусть в глазах, задумчивость, озабоченность.

— Вы угадали. Думал, что застегнут на все пуговицы, на все крючки, ан нет. Какой-то крючочек выскочил из петли… Знаете, как хочется поговорить по-дружески. Или уже к старости годы клонятся, одиночество тяготит. Уходят друзья. Совсем уходят. У дочери все больше своих интересов и проблем.

— Она взрослая?

— Да. Кончила университет.

— А жена?

— Были жены. Схоронил…

Ощущая мое сочувствие, Николай Алексеевич начал говорить, часто прерывая рассказ долгим молчанием. "И поведаю печаль свою". Зачем только я эгоистично всполошила в его памяти ту страшную, даже теперь, после мучений военных лет, душу раздирающую картину насильственной смерти первой жены и неродившегося ребенка. Сцена прощания с ней и с дитем настолько потрясла меня, что я разрыдалась.