Он двигался быстро, не видя ни одного проблеска во тьме. Его тихое дыхание было единственным звуком, нарушавшим тишину.

– Я здесь, – прошептал он, – я снова здесь. – Слова уплывали от него в небытие. – Ох, пожалуйста, еще раз, ради милосердия…

Молчание было ему ответом.

Даже в этом холоде его прошиб пот. Он ощущал влагу на спине, под рубашкой, вокруг талии, под кожаным ремнем, державшим его шерстяные брюки. Он чувствовал влагу как нечто грязное и жирное на лбу.

– Почему я пришел? – спросил он приглушенным голосом, а затем заговорил громче: – В надежде, что вы снова протянете мне руку, как поступали прежде, утешите меня! – Чрезмерная высокопарность собственных слов потрясла его самого.

Его влекло в эти места не нежное предвидение, а воспоминания о долине, которые никогда не покидали его. Борьба, дым… Он услышал крики! И ее голос, исходящий из ревущего пламени:

– …Проклят, Эшлер!

Ярость и жар проникли в его душу, как только эти слова долетели до ушей. На мгновение он почувствовал прежний ужас, и его вновь охватило сознание вины.

– …Пусть мир вокруг тебя рухнет, прежде чем кончатся твои мучения.

И опять тишина.

Он должен вернуться назад, ему теперь необходимо найти кратчайший путь. Он может упасть, если останется здесь, не способный видеть, не способный ни на что другое, кроме как вспоминать былое. В панике он повернулся и ринулся вперед, пока не ощутил под пальцами грубый камень холодных стен узкого прохода.

Когда наконец он увидел звезды, из груди его вырвался столь глубокий вздох, что на глаза едва не навернулись слезы. Он спокойно стоял, держа руку у сердца, а бой барабанов усиливался, возможно, потому, что ветер опять стих и уже не относил звуки в сторону. Появился какой-то ритм, быстрый и игривый, а затем снова медленный – это было похоже на барабанный бой, сопровождающий экзекуцию.

– Нет, прочь от меня! – прошептал он.

Ему следовало немедленно бежать прочь, подальше от этого места. Каким-то образом его известность и состояние должны были помочь ему при побеге. Он не мог позволить себе оказаться беспомощным на этой высокой скале, перед лицом ужасающего барабанного грохота и завывания дудок, исполняющих теперь несомненно угрожающую мелодию. Как мог он быть настолько глупым, чтобы прийти сюда? И эта пещера – словно живая, дышащая ему в спину.

«Помогите мне!» Где сейчас те, кто подчиняется каждой его команде? Он проявил непростительное безрассудство, когда отослал их и отправился сюда в одиночестве. Душевная боль была так остра, что из груди его невольно вырвался тихий звук, словно плач младенца.

Он направился вниз. Его не заботило, что он рискует оступиться или в клочья разодрать одежду. Волосы цеплялись за деревья или скалы. Он дергал их, чтобы освободиться, и шел, не останавливаясь, ступая израненными ногами по скалам.

Барабаны били все громче. Ему приходилось пробираться вблизи их. Он вынужден был слушать завывания дудок и их гнусавые пульсирующие звуки, жуткие и интенсивные. Нет, он не поддастся. Сползая вниз, он старался прижимать руки к ушам, но не мог не слышать дудок – их мрачных каденций, медленных и монотонных, внезапно заполняющих мозг, будто исходивших изнутри его самого и обволакивающих его снаружи.

Он пустился бежать, упал и разорвал тонкую ткань брюк, бросился вперед и упал снова, изранив руки об острые камни и колючие кусты. Но все равно продолжал пробираться дальше, пока неожиданно барабаны и дудки не зазвучали со всех сторон. Пронзительная песнь заманила его в ловушку, словно в веревочную петлю, и он кружился и кружился, не способный высвободиться, и, открыв глаза, сквозь лесную чащу увидел свет пылающих факелов.

Они не знали о его присутствии. Не уловили его запаха, не услышали его движений. Возможно, ветер, бывший на его стороне, помог ему и теперь. Он держался за стволы двух низких сосен, как за прутья тюремной решетки, и глядел вниз, на небольшое темное пространство, где они играли и танцевали в маленьком нелепом кружке. Как неуклюжи были их движения! Какими жуткими казались они ему!

Барабаны и дудки создавали ужасающий шум. Он не мог двигаться, а мог только наблюдать, как они прыгают и кружатся, отступают назад и возвращаются обратно. Одно маленькое создание с длинными, лохматыми седыми волосами продвинулось в круг и, вскинув вверх крошечные уродливые ручки, вскрикнуло, перекрывая завывания музыки, на древнем языке:

– О боги, смилуйтесь над своими заблудшими детьми.

«Смотри, – сказал он себе, хотя громкая музыка не позволяла ему четко произнести эти слова даже мысленно. – Смотри, не позволь себе подчиниться этой песне. Видишь, в какие рубища они одеты, видишь патронташи у них на ремнях? Видишь пистолеты в их руках? Обрати внимание, только взгляни, как быстро они выхватывают оружие для стрельбы и крошечные вспышки пламени вылетают из стволов! Выстрелы звучат в ночи!»

Факелы почти угасали на ветру, затем вспыхивали с новой силой, словно распускались какие-то жуткие цветы.

Он чуял запах горящей плоти, но его не было на самом деле – это были только воспоминания. Он слышал вопли.

– Проклинаю тебя, Эшлер!

И гимны, о да, гимны и псалмы на новом языке, на латинском языке, и эта вонь от истребляемой плоти!

Резкий громкий крик прорвался сквозь шум… Музыка прекратилась. Лишь один барабан, возможно, два пробили пару унылых ударов.

Он осознал, что это был его крик, и они услышали его. «Бежать? Но почему бежать? Для чего? Куда? Тебе незачем бежать дальше. Ты больше не принадлежишь этому месту! Никто не сможет тебя задержать здесь».

Он наблюдал в холодном молчании, его сердце стучало, пока маленький кружок людей собирался вместе. Толпа медленно двинулась к нему.

– Талтос! – вскричал грубый голос.

Они уловили его запах! Группа рассыпалась с дикими воплями, затем снова слилась в одно целое.

Они придвигались все ближе и ближе.

Теперь он мог отчетливо разглядеть лица, обращенные вверх, пока люди окружали его, высоко поднимая факелы. Пламя плясало на лицах, создавало жуткие тени у них под глазами, на маленьких щечках и на месте ртов. И этот запах… Запах горящей плоти… Он исходил от факелов!

– Боже, что вы делаете? – прошипел он, сжимая руки в кулаки. – Уж не окунаете ли их в жир некрещеного младенца?

Раздался взрыв дикого смеха, за ним другой, и наконец на него обрушилась целая стена шума, окружившая и поглотившая его. Он только успевал поворачиваться – снова и снова.

– Неописуемо, – прошипел Эш.

Он так рассердился, что уже не заботился ни о собственном достоинстве, ни о том, что гримаса гнева исказила его лицо.

– Талтос, – произнес один из них, подошедший поближе. – Талтос.

Он смотрел на них, стараясь разглядеть получше, готовясь отразить любые удары, нападать в ответ, бросать их в воздух и расшвыривать налево и направо, если понадобится.

– Это я, Эйкен Драмм, – крикнул он, узнавая старика, седая борода которого свисала до земли, словно грязный мох. – Робин и Рогарт, я узнал вас!

– Это ты, Эшлер!

– Да! А вы Файн и Юргарт. Я узнаю тебя, Раннох!

Он только теперь осознал, что среди них вообще не было женщин, ни одной не осталось! Все лица были мужскими, теми, которые он знал всегда, но среди них не было ведьм, вопиющих с воздетыми вверх руками. Среди них не было женщин!

Он стал смеяться. Неужели это правда? Да, это так! Он прошел вперед и навис над ними, понуждая их отпрянуть назад. Юргарт размахивал факелом возле него – то ли чтобы обжечь, то ли чтобы лучше осветить.

– А-а-ах, Юргарт! – выкрикнул он и протянул руку, не обращая внимания на пламя, будто пытаясь схватить человечка за шею и поднять его в воздух.

С гортанными криками они рассеялись в темноте. Мужчины, одни мужчины, и то их не больше четырнадцати – в лучшем случае. Одни мужчины! Ох, какого черта Сэмюэль не сказал ему об этом?

Он медленно опустился на колени. Он хохотал. Даже позволил себе откинуться на землю, на лесной ковер, чтобы посмотреть прямо сквозь кружево сосновых ветвей на сверкающую звездную россыпь за барашками облаков и на луну, спокойно плывущую на север.