– Меня беспокоит не это. – Роуан отозвалась на этот вопрос прежде, чем успел ответить Майкл. Она продолжала сидеть в кресле, свернувшись, головой прильнув к кожаной обивке, и одновременно могла видеть обоих, а они оба видели ее. – По меньшей мере я не думаю, что Майкла заботит именно это.

Эш не стал прерывать ее.

– Его беспокоит нечто такое, что сделала я, чего сам он не мог совершить.

Эш ждал, так же как и Майкл.

– Я убила другого Талтоса, женщину, – пояснила Роуан.

– Женщину? – мягко переспросил Эш. – Настоящую женщину-Талтос?

– Да, настоящую женщину, мою собственную дочь от Лэшера. Я убила ее. Застрелила. Я убила ее, как только начала осознавать, что она есть и кто она есть. Она была рядом со мной. Я убила ее. Я боялась ее не меньше, чем самого Лэшера.

Эш казался крайне заинтересованным, но ни в коей мере не встревоженным.

– Я опасалась спаривания мужчины и женщины, – продолжала Роуан. – Я опасалась жестоких предсказаний, всего, что он сулил, и мрачного будущего, которое он описывал, и я опасалась, что где-нибудь – не здесь, а среди других Мэйфейров – Лэшер даст жизнь мужчине, а потом этот мужчина найдет ее, и на свет появится новое поколение. Тогда бы это была их победа. Вопреки всем страданиям, моим и Майкла, и страданиям мэйфейрских ведьм с самого начала трагических событий… Это совокупление стало бы триумфом Талтоса.

Эш кивнул.

– Моя дочь пришла ко мне с любовью, – едва слышно сказала Роуан.

– Да, – прошептал Эш, очевидно страстно желая продолжения рассказа.

– Я застрелила свою собственную дочь, – едва слышно повторила Роуан. – Я застрелила свою единственную и беззащитную дочь. А она исцелила меня: она пришла ко мне со своим молоком и дала мне его – и вылечила от травм, полученных при ее рождении. Именно это беспокоит меня и крайне тревожит Майкла, что вы, желающий быть ближе к нам, раскроете страшную тайну и будете потрясены, когда узнаете, что существовала женщина, которая могла бы стать вашей, если бы я не уничтожила ее, не лишила жизни.

Эш нагнулся вперед в своем кресле, опершись локтями о колени, прижав согнутый палец к мягкой нижней губе. Его брови поднялись, он слегка нахмурился, внимательно всматриваясь в лицо Роуан.

– Что бы вы сделали? – спросила Роуан. – Если бы вы нашли ее, мою Эмалет?

– Так вот каково ее имя! – изумленно прошептал он.

– Это имя дал ей ее отец. Он предпринимал попытку за попыткой, вынуждал меня, хотя выкидыши буквально убивали меня. И наконец цель была достигнута: эта малютка, Эмалет, оказалась настолько сильной, что смогла родиться.

Эш вздохнул. Он занял прежнюю позу, положив руку на кожаную обивку кресла, и устремил пристальный взгляд на Роуан, но не казался теперь ни опустошенным, ни рассерженным. Впрочем, кто знает, что творилось у него в душе…

Какую-то долю секунды казалось, что это чистой воды безумие: рассказать ему все именно здесь, в его собственном самолете, бесшумно скользящем в облаках. Но затем стало ясно, что признание было просто неизбежным, что они должны знать друг о друге как можно больше, поскольку совместные переживания заставили вспыхнуть огонек любви между ними, и этот огонек постепенно превращался в бушующее пламя.

– Хотели бы вы обладать ею? – спросила Роуан. – Хотели бы вы, возможно, обыскать всю землю и небо, чтобы найти ее, спасти ее, забрать ее в безопасное место и возродить свое племя?

Майкл испугался за жену. Роуан могла заметить страх в его глазах. А она осознала, смотря на них обоих, что на самом деле говорит это вовсе не только для них. Она говорила все это для себя, ради собственного спасения. Мать, застрелившая свою дочь… Она неожиданно отпрянула, плотно сомкнув веки, содрогнулась, подняв плечи, а затем села в свое кресло и вновь склонила голову набок. Она слышала, как тело упало на пол, она видела, как еще до этого утратило свои черты лицо; она вспомнила вкус молока, густого и сладкого, почти как белый сироп, и крайне полезного.

– Роуан, – мягко произнес Эш, – Роуан! Роуан, не проходите снова через эти страдания из-за меня.

– Но вы бы перевернули небо и землю, чтобы найти ее, – сказала Роуан. – Из-за того вы и прилетели в Англию, когда Сэмюэль позвонил вам и рассказал историю Юрия. Вы прилетели из-за того, что Талтоса видели в Доннелейте.

Эш медленно кивнул.

– Я не могу ответить на ваш вопрос. Ибо не знаю ответа. Да, я приехал бы к ней, правда. Но пытаться забрать ее? Не знаю.

– Ох, что вы говорите? Разве вы не пожелали бы этого?

– Вы хотите сказать, что я не могу не стремиться вновь восстановить свое племя?

– Да.

Он качнул головой и посмотрел вниз, задумавшись; палец снова прижался к нижней губе, локоть опустился на ручку кресла.

– Что за странные ведьмы вы оба, – прошептал он.

– Так как же? – спросил Майкл.

Эш внезапно встал, головой почти касаясь потолка салона. Он потянулся и повернулся к ним спиной, прошел несколько шагов, склонив голову, а затем вновь оказался лицом к лицу с ними.

– Послушайте, мы не можем ответить на вопросы друг друга таким образом, – сказал он. – Но я хочу сказать вам, что рад ее смерти. Да, я рад, что она мертва! – Эш тряхнул головой и положил руку на пологую спинку кресла. Он глядел в сторону, волосы упали ему на глаза, горевшие страстью, отчего весь его облик приобрел еще больший драматизм и он стал похож на чародея. – Да простит меня Господь за такие слова, мне стало легче. Мне стало лучше, потому что вы рассказали мне все, на одном дыхании, все, что было и чего теперь больше нет.

Майкл кивнул.

– Я думаю, что начинаю понимать.

– В самом деле? – спросил Эш.

– Мы не можем сосуществовать на этой земле, не так ли, – два племени, так очевидно похожих и в то же время совершенно разных?

– Нет, мы не можем сосуществовать, – сказал Эш, резко кивая в подтверждение своих слов. – Какая раса может жить с другой? Какая религия может примириться с другой? Война распространится на весь мир. Ведь войны остаются по существу племенными. Что бы люди ни говорили, это именно такие войны. Они племенные и направлены на уничтожение, будь то войны между арабами и курдами, или турками и европейцами, или между русскими и восточными народами. Они не прекратятся никогда. Люди мечтают остановить кровопролитие, но это невозможно до тех пор, пока существуют люди. Но, конечно, если мое племя возродится и если человечество на земле окажется уничтоженным, мой народ сможет жить в мире… Но разве не каждое племя думает о себе таким образом?

Майкл качнул головой.

– Это не значит, что должна вспыхнуть борьба, – сказал он. – Вполне можно себе представить, что все племена перестанут сражаться между собой.

– Это можно представить, да, но это неосуществимо.

– Одно племя не должно управлять остальными, – настаивал Майкл. – Одно племя даже не должно знать о существовании другого.

– Вы хотите сказать, что мы должны жить втайне? – спросил Эш. – А вы знаете, с какой скоростью наша популяция удваивается, а затем утраивается, а потом учетверяется? Знаете ли вы, насколько мы сильны? Вы не можете знать, как это происходит: вам не довелось видеть, как Талтос рождался с полным запасом знаний, вы никогда не видели, как он достигал полного роста за первые пять минут, или часов, или дней, то есть за тот период времени, который необходим; вы никогда этого не видели.

– Я видела это, – возразила Роуан, – причем дважды.

– И что вы можете сказать? Что могло выйти из моего желания иметь женщину? Из скорби по вашей утраченной Эмалет и поисков ее замены? О тревоге вашей невинной Моны, с семенем внутри ее, из которого может выйти Талтос?.. Или ее смерть?

– Я могу рассказать вам об этом, – сказала Роуан, глубоко вздохнув. – В тот момент, когда я застрелила Эмалет, я не испытывала ни малейшего сомнения в том, что она представляет угрозу существованию моего племени и что она должна умереть.

Эш усмехнулся и кивнул.

– И были правы.

Все замолчали. Затем заговорил Майкл.