«Наука дошла до того момента, когда различные виды верований, когда-то отвергнутые как метафизические, теперь снова считаются вполне возможными».
Мэри-Джейн выскочила прямо из тьмы, она бежала словно маленькая девочка, зажав в правой руке свои туфли на высоком каблуке. Подбежав к Моне, она остановилась, согнулась вдвое, справилась с дыханием и затем поглядела на Мону.
– Боже, Мона Мэйфейр, – произнесла она с беспокойными всхлипами; ее смазливое личико блестело, покрытое тонким слоем пота. – Я должна доставить тебя в этот дом, и немедленно.
– Твои колготки разорвались в клочья.
– Ну и пусть. Я знала, что так и будет, – сказала Мэри-Джейн. – Я ненавижу их. – Она подняла ящик со льдом и побежала вниз по пирсу. – Поспеши, Мона. Ты что, собралась помирать при мне прямо здесь?
– Сейчас же прекрати эту болтовню! Малышка может тебя услышать!
Где-то послышался шум, какой-то всплеск. Мэри-Джейн бросила ящик со льдом в лодку. Значит, там была лодка. Мона пыталась идти как можно быстрее по скрипучим, расщепленным доскам. Каждый шаг сопровождался мучительной болью. Затем совершенно неожиданно она ощутила, что происходит что-то реальное, будто должно что-то случиться. Боль, похожая на удар кнута, опоясала спину и талию, или, вернее, то, что осталось от талии. Мона остановилась, кусая губы, чтобы не кричать.
Мэри-Джейн бежала обратно к лодке уже со вторым грузом.
– Мне нужна помощь, – сказала Мона, и последнее слово произнесла уже едва слышно. Она медленно прошла к краю пирса, радуясь, что на ней туфли без каблуков, – а ведь вовсе не думала об этом, когда обувалась, – а затем увидела широкую мелкую пирогу, когда Мэри-Джейн погрузила в нее последний из мешков и пошвыряла туда же все одеяла и подушки.
– А теперь дай-ка мне фонарь и стой на месте, пока я не подгоню лодку ближе.
– Мэри-Джейн, я вроде бы… Ладно, я скажу… Похоже, что я боюсь воды. Я хочу сказать, что действительно чувствую себя по-настоящему неуклюжей, Мэри-Джейн, и не знаю, смогу ли забраться в эту лодку.
Боль полыхнула снова.
«Мама, я люблю тебя, я боюсь».
– Ладно, не бойся, замолчи! – сказала Мона.
– Что ты сказала? – спросила Мэри-Джейн.
Мэри-Джейн прыгнула в большую металлическую лодку, схватила длинную палку, как-то прикрепленную к борту, и затем быстрыми толчками подала лодку назад. Фонарь стоял спереди – похоже, там была маленькая скамеечка или что-то другое, специально для него. Остальной груз лежал возле кормы.
– Давай, милая, просто войди в нее, да, вот так правильно, обеими ногами.
– О боже, мы утонем!
– Нет, дорогая, это просто глупо: здесь не глубже шести футов! Мы будем грязные, но не утонем.
– Я с легкостью утону и в шести футах, – вздохнула Мона. – А дом! Ты только взгляни на этот дом!
– А что с ним?
Мир проявил милосердие и перестал качаться и кружиться. Возможно, Мона слишком крепко сжимала руку Мэри-Джейн и причиняла ей боль. Все, пора ее отпустить… О'кей, спокойно! Мэри-Джейн схватилась обеими руками за палку, и они отчалили от пирса.
– Мэри-Джейн! Ты только посмотри, Мэри-Джейн, – воскликнула Мона.
– Все хорошо, милая, мы поплывем медленно, ты просто стой спокойно и ни о чем не беспокойся. Это большая, устойчивая посудина. Ничто не заставит ее накрениться. Ты можешь встать на колени, если хочешь, или даже сесть на дно, но сейчас я бы не советовала тебе волноваться по этому поводу.
– Дом, Мэри-Джейн! Этот дом клонится на одну сторону.
– Дорогая, он пребывает в таком состоянии уже пятьдесят лет.
– Я знаю, ты говорила об этом, но что будет, если он утонет, Мэри-Джейн! Боже, я не могу вынести даже его вида! Это ужасает – что-то такое большое и так накренившееся, как…
Новый взрыв боли – жестокой и глубокой при всей его кратковременности.
– Ладно, перестань глядеть в его сторону! – приказала Мэри-Джейн. – Ты можешь мне не поверить, но я сама, с компасом и куском стекла, измеряла угол наклона, и он оказался меньше пяти градусов. Это все из-за этих колонн, стоящих вертикально: они и создают впечатление, что дом собирается перевернуться.
Она подняла шест, и плоскодонная лодка по инерции заскользила вперед, быстро и плавно. Весь мир вокруг них, шелестящий и мягкий, был окутан призрачным светом ночи; лозы обвивали ветви лиственного дерева, которое выглядело так, словно вот-вот может упасть.
Мэри-Джейн снова уперлась шестом в дно и с силой оттолкнулась, послав лодку вперед, к огромным теням, высящимся над ними.
– Боже мой, неужели это передняя дверь?
– Да. Тебе кажется странным, что она соскочила с петель? Но именно туда мы и направляемся. Дорогая, я собираюсь подвести тебя прямо к внутренней лестнице. Мы привяжем лодку там, где всегда.
Они добрались до веранды. Мона прижала руки ко рту. Ей хотелось закрыть глаза, но она знала, что тогда упадет. Она стала смотреть прямо вверх, на дикие лозы, переплетавшиеся над ними. Куда бы она ни взглянула, везде взгляд упирался в шипы. Должно быть, когда-то здесь цвели розы, и, быть может, они зацветут снова. А вон там в темноте мерцают какие-то соцветия. Похоже, глициния. Мона любила глицинии.
А что, если эти большие колонны сейчас рухнут? Мона никогда прежде не видела таких широких колонн. Боже, даже глядя на многочисленные изображения дома, она не могла и мечтать, что он окажется таким огромным! Безусловно, он был выстроен в стиле роскошного греческого Ренессанса. Но притом она действительно не знала никого, кто мог бы жить здесь, по крайней мере не знала ни одного человека, которого могла бы припомнить.
Стеклярусная вышивка на потолке веранды вся сгнила, и кошмарная темная дыра зияла над тем, что могло быть прибежищем гигантского питона… или, скажем, огромным гнездом тараканов? Быть может, лягушки едят тараканов? Лягушки поют, заливаются: прелестные звуки, очень сильные и громкие в сравнении с нежным пением садовых цикад.
– Мэри-Джейн, надеюсь, здесь нет тараканов?
– Тараканы? Дорогая, здесь обитают мокасиновые змеи, водяные щитомордники и крокодилы, их там видимо-невидимо. Мои кошки едят тараканов.
Они проскользнули через переднюю дверь и неожиданно оказались в холле, открытом, громадном, наполненном запахом влажной, пропитанной водой известки, клея от осыпающихся обоев, а также прелого дерева. Здесь все было насыщено запахами гниения и болота, живых болотных тварей и журчащей воды, отбрасывавшей мрачные блики на стены и потолок; повсюду рябь… рябь… и колеблющиеся отблески… рехнуться можно. Внезапно она представила Офелию, скользящую по этому потоку с цветами в волосах…
Если хорошенько всмотреться, сквозь большие двери, ведущие в разрушенную гостиную, видно, как танцует луч света на стене. Сгнившие остатки драпировок настолько потемнели от воды, что цвет их стал неопределимым. Бумага свисала клочьями с потолка.
Маленькая лодка с шумом стукнулась о ступени. Мона встала и схватилась за перила, уверенная, что они зашатаются и упадут, но этого не случилось. И слава богу, ибо новый приступ боли опоясал ее посредине и впился в спину. Ей пришлось задержать дыхание.
– Мэри-Джейн, нам нужно поторопиться.
– А то я сама не знаю, Мона Мэйфейр! Не напоминай, я и так напугана.
– Не пугайся. Будь храброй. Морриган нуждается в тебе.
– Морриган!
Свет от фонаря задрожал и двинулся к высокому потолку на втором этаже. Обои, разрисованные маленькими букетами, теперь выцвели настолько, что казались обычной белой бумагой и мерцали в темноте. Большие дыры зияли в известке, но увидеть сквозь них хоть что-нибудь Моне не удалось.
– Стены здесь кирпичные, так что не беспокойся. И внешние, и внутренние, как на Первой улице. – Мэри-Джейн привязывала лодку. Видимо, в качестве причала использовалась нижняя ступенька. Теперь наконец Мона держалась за нечто устойчивое. Она вцепилась в перила, опасаясь отойти от них и боясь пошевелиться в неустойчивой лодке.
– Поднимись вверх по лестнице, а я принесу барахло. Приди в себя и поздоровайся с бабушкой. Не беспокойся о своих туфлях: у меня масса сухой обуви. Я принесу все, что нужно.
