Теперь я стоял один и смотрел на облачённое в белую рубашку тело в ящике. Взгляд мой остановился на расстёгнутой пуговице. Рубашка аккуратно выглажена, пуговицы чистые. Некоторое время я не сводил с них глаз.

Что он там делает?

Почему он не двигается?

Кто-нибудь, уведите мальчика.

Взгляд мой скользнул вверх по рубашке, я посмотрел на грудь, потом на шею. Цвет я сначала заметил только уголком глаза, но в следующее мгновение он ослепил меня. Ярко-зелёная бейсболка, натянутая на самые уши. Меня поразило, как спокойно и тихо лежит мой брат, в выглаженной рубашке и в бейсболке, которую он никогда не снимал.

— Почему он в ящике? — спросил я.

Почему мой младший брат лежит в этом ящике?

И тут я догадался, я понял, в чём дело, и весь мой мир обрушился. Оборвалось что-то глубоко внутри, я осознал реальность происходящего и побежал прочь от гроба. Люди толкались, стояли у меня на пути, я задыхался, но мне нужно было вырваться. Нужно было убежать и никогда больше сюда не возвращаться.

Но люди не давали мне убежать. Они были повсюду. Я упал, хватая ртом воздух. Меня окружили бледные плачущие лица.

Центральный экран на стене бомбоубежища целиком заполнил фиолетовый цвет. Я почувствовал обжигающую боль за ушами, как будто там сделали надрезы скальпелем, а потом почти отключился и не понимал, где нахожусь. Лежу ли я во время поминок на полу, и меня окружают люди, которые не дают мне убежать, или же я лежу на кровати в бомбоубежище, и из меня высасывают все силы в обмен на нечто иное?

Я почувствовал, как часть меня возвращается — та часть, что была утрачена вместе со смертью Кита, та темнота, что я не мог сохранять, не потеряв разум. Потом покой, растянувшийся на долгое время, а потом — ничего. Никаких чувств. Просто пустота.

Когда я проснулся, наушников уже не было. Сначала я не обратил на это внимания, как не обратил внимания и на то, что комната изменилась. Мониторы исчезли, вместо них была сплошная белая стена. Пропал рюкзак, а вместе с ним и мой диктофон. Кровать осталась, и я лежал на ней.

Все эти детали ускользнули от меня, потому что сразу после пробуждения в голове хватало места только для одной мысли. Это была такая большая мысль, что раньше она просто не помещалась, но теперь, после бесчеловечной операции Рейнсфорда, я наконец-то смог осознать и принять её.

Мой младший брат умер. Мой брат Кит в дурацкой зелёной бейсболке, который любил демонстрировать разные баскетбольные приемы. Он скончался давно — года два назад, — и именно от внезапного осознания этого факта я испытал самое странное ощущение.

Я наконец-то был готов его отпустить.

Да, я плакал, и очень сильно. Воспоминания хлынули рекой. Удары «от локтя» в аэрохоккее, которые никогда не срабатывали; как он скакал по площадке возле гаража, прошмыгивал мимо меня и подпрыгивал к кольцу, подвешенному над воротами; как не умел увернуться и убежать от роботов, отчего я смеялся до боли в боку.

Воспоминания перешли в мягкую, ненавязчивую боль, которую я мог удержать внутри без страха развалиться на куски.

Ты был хорошим братом, Кит. Лучшим в мире.

Да и ты был неплохим.

Теперь его голос в моей голове звучал не так, как прежде, и это одновременно печалило меня и успокаивало.

Покойся с миром, братец. Где бы ты сейчас ни был. Увидимся на той стороне.

Пока я приходил в себя и протирал глаза, изменившаяся обстановка меня не слишком заботила. Всего меня занимали только две мысли, одинаково важные. Кит не то чтобы покинул мою память — он просто остался в глубине сердца, и, как я чувствовал, навсегда. Теперь нужно подумать о другом.

Во-первых, о Марисе. После всего, что навалилось на меня в последнее время, я вновь о ней вспомнил.

Нас связывала смерть близких, и от этого мне ещё больше хотелось быть с ней рядом. Мне была знакома её боль.

И второй вопрос, самый главный: исцелилась ли она?

Мысль об исцелении заставила меня задуматься: а исцелился ли я сам? Как и те, кто проходил через процедуру до меня, я вдруг понял, что действительно исцелился. Может, этому способствовала мысль, что я теперь знал правду о Ките, а не забивал голову тем, что придумал сам. Но скорее это связано с тем, что произошло под конец процедуры. Я ощупал кожу за ушами, и там действительно оказались две ранки, отозвавшиеся на прикосновение болью.

Эти «мартышкины уши» явно что-то со мной сделали. То, о чём я не должен был знать.

Я вспомнил слова Рейнсфорда.

Остальные забудут об этом, но не ты. Ты будешь помнить. Я прослежу. Наслаждайся пока своими ощущениями, Уилл Бестинг. Потом и они пропадут, сотрутся, как будто их и не было. И с ними исчезнет твой страх.

Значит, через какое-то время я забуду всё, что узнал про форт Эдем. Оно изгладится из памяти, как будто ничего и не было.

Нужно найти способ удержать эти воспоминания.

Наконец удалось сосредоточиться на настоящем времени. Я чувствовал себя усталым и измотанным, будто прошёл через минное поле и чудом остался в живых после трёх чудовищных взрывов.

— Это неправильно, — сказал я, уставившись на стену бомбоубежища.

Едва прозвучали мои слова, как в голове раздался четвёртый, окончательный взрыв. В бомбоубежище царила такая оглушительная тишина, что до меня не сразу дошло, в чём дело. Всё вокруг казалось нормальным, но нормальным не было. Я произнёс ещё три слова, но они показались мне мыслью, а не речью.

— Я не слышу.

После терапии у всех наблюдались какие-то побочные эффекты, но никто ещё ничего не утратил полностью. Головная боль, онемевшие ноги — от всего этого можно было отстраниться, оно не являлось неотрывной частью личности. Но я совсем ничего не слышал, и это стало самым жестоким ударом.

Я закричал — без слов — и понял, что ошибаюсь. Звук доходил до меня, но очень слабый, словно издалека. Я крикнул снова, двигая челюстью, как если бы слишком глубоко нырнул в бассейне. Стало лучше или всё по-прежнему? Я приподнял кровать и лязгнул ею о бетонный пол. Резкий звук немного привёл меня в чувство.

— Ты слышишь меня, Уилл? — спросил я громко, но не переходя на крик, и услышал свой голос.

Он по-прежнему казался идущим издалека, но слух возвращался. Похоже, чем больше я слушал, тем лучше слышал.

— Наверное, он это и имел в виду, — сказал я тихо, но отчетливо. Рейнсфорд знал, что я потеряю слух, и знал, что это значит: я не буду слышать, как он разговаривает с остальными. Это из-за его голоса остальные забывают, что с ними произошло. Они подчиняются его приказам.

Но он знал и то, что слух ко мне вернётся, пусть сначала и не в полном объёме. А когда вернётся, то его голос сотрёт мои воспоминания, расколет их на куски, разбросает по лесу, где я их никогда не найду. Наверняка я не знал, но всё говорило о том, что он обладает большой силой убеждения. И мне казалось, что эта сила заключается в его голосе, который убаюкивает окружающих и заставляет их подчиняться его воле. Даже если я ошибался, я не хотел рисковать. Если голос Рейнсфорда сотрёт мои воспоминания, то нужно придумать, как не слышать его.

Я снова оглядел бомбоубежище и на этот раз заметил перемены. А существовала ли вообще стена с мониторами? Часов у меня теперь не было, а об окнах в подвале, естественно, даже речи не шло. Вдруг я проспал несколько дней? За это время они вполне успели бы убрать экраны. Книги тоже пропали, как и «мартышкины уши». Только кровать, на которой я лежал, по-прежнему стояла возле стены.

При мысли о консервированных персиках миссис Горинг в животе заурчало, рот наполнился слюной.

Хоть какая-нибудь еда — вот что мне нужно, и тогда я придумаю, что делать.

Теперь уже не важно, обнаружила ли миссис Горинг пропажу одной из банок или нет. Она знала, что я здесь, и должна была понимать, что я проголодаюсь. Я открыл дверь и вышел. Вопреки моим ожиданиям, снаружи горел мягкий желтый свет. Такого раньше не было.