Транзя, шмыгая носом, пошел. Но через два шага оглянулся.

— Он железкой дрался! Поглядите у него в кулаке!

— Врешь! — крикнул Максим.

Римма Васильевна крепкими пальцами разжала его кулак и взяла болтик.

— Ах, вот оно что, Рыбкин…

— Но он врет! Он его сам отобрал! — отчаянно сказал Максим.

— А почему ты кричишь? Что это за разговор?! Что он у тебя отобрал? Ты до крови избил железным винтом члена нашего школьного патруля.

— Да неправда!

— Что еще неправда? Ладно, в школе разберемся.

Роза Михаиловна взяла вожатую под руку:

— Знаете, этот Транзин тоже не сахар…

— Разберемся, разберемся…

Они отошли на несколько метров, но Максим услышал, как вожатая говорит:

— Я с таким трудом привлекла Транзина к общественной работе, и если сейчас…

Максима обступили ребята.

— Он теперь тебе проходу не даст, — сообщил Мишка Стременко. Вера Ковальчук сказала:

— У тебя песок на спине. Постой, отряхну.

Тыликов пообещал:

— Я Ваське, брату своему, скажу. Если Траизя еще полезет, он ему вделает.

— У меня тоже есть брат, — сказал Максим. — Да я и сам, если один на один… Подумаешь, Транзя…

Римма Васильевна встала поодаль.

— Все сюда! Все ко мне! Едем домой! — громко восклицала она и хлопала над головой ладонями. Хлопки звучали, как выстрелы пистонного пистолета. На локте у вожатой висела желтая сумочка.

В ней лежал Максимкин болтик.

Когда автобус остановился у школы и третьеклассники высыпали на тротуар, Римма Васильевна велела встать в круг.

— В школу никто не заходит! Там идут занятия, нечего шуметь! Все отправляются по домам. Не забывайте, что послезавтра сбор! Особенно те, кого принимают в пионеры! Готовьтесь! Имейте в виду: у кого не будет белых гольфов и синих пилоток, на сбор может не приходить. Все разошлись! Рыбкин — за мной!

У Максима защемило сердце. Послезавтра — сбор. Все у него готово, и отглаженный галстук висит на специальных плечиках с круглой перекладинкой, чтобы не осталось складок. Да все это, видно, зря.

Вожатая маршировала по притихшим коридорам, а Максим с повисшей головой двигался следом. Они вошли в пионерскую комнату. Там было очень солнечно. Светился желтый лакированный стол, сверкали на тумбочке фанфары, сияли обручи на барабанах. Горячая искра горела на остром наконечнике знамени. Огненным светом полыхало это знамя и отрядные флажки. Настоящий праздник солнца и пламени!

Но это был не его, не Максимкин праздник. И Максим остановился в дверях, тоскливо обводя глазами солнечные стены.

Римма Васильевна дернула от стены пластмассовую табуретку и села у блестящего стола, спиной к окну. Положила перед собой сумочку.

— Что встал в дверях? Иди ближе.

Максим сделал несколько шагов.

— Не отворачивайся и смотри мне в лицо, когда я с тобой разговариваю.

Максим, чувствуя близкие слезы, поднял глаза. Он все-таки поднял. Но лица Риммы Васильевны не увидел. На фоне горящего солнцем окошка лишь темнел силуэт ее головы с кудряшками и острой пилоткой. А маленькие уши просвечивали темно-розовой краской.

— Я жду! — сказала Римма Васильевна.

— Что? — сипловато от подступивших слез спросил Максим.

— Ах, что! Ты не знаешь? Я жду целых пять минут, когда ты соизволишь объяснить свою дикую выходку.

— Он же первый полез, честное слово, — сказал Максим кудряшкам и прозрачным ушам.

— Не лги! Все видели, как ты петухом налетел на него! Сзади!

— Он тоже всегда сзади… Вы ведь самого начала не видели… Спросите у ребят.

— Ты меня не учи! Мне известно, кого и как спрашивать, и я спрашиваю тебя. А за ребят нечего пря…

В этот миг стукнула дверь, и в комнату из-за спины Максима шагнул учитель.

Максим знал, что это учитель физики, а имени его не знал. Он только слышал от Андрея, что это хороший учитель — веселый и справедливый. Но Андрей дома называл его просто "Физик".

Физик был молодой, коренастый, светловолосый. Максиму казалось почему-то, что раньше этот учитель служил на флоте. Ему очень подошла бы штормовая куртка с тельняшкой вместо серого костюма и галсту— ка. Правда, ходил Физик без морской раскачки, прямо и легко, даже строго как-то. Но лицо его, скуластое и толстогубое, никогда не было строгим.

Итак, учитель физики шагнул в комнату и встал сбоку от стола. А на стол мягко положил большую блестящую пластину.

— Добрый день, уважаемая Римма Васильевна.

— Что это? — слегка удивилась Римма Васильевна, отразившись, как в зеркале, в никелированной жести.

— Это от глянцевателя, — вкрадчиво сказал Физик. — Полюбуйтесь, что сделали ваши "фотографы" из штаба друзей природы, которых, по вашей просьбе, я пустил в фотолабораторию.

— Что именно? — недовольно поинтересовалась Римма Васильевна.

— Они изуродовали поверхность. Как прикажете глянцевать на этих царапинах и вмятинах? Кроме того, они сожгли лампу в увеличителе и уронили в фиксаж запасной объектив.

— Куда уронили?

— В раствор гипосульфита. Выражаясь популярнее, в закрепитель.

— Можно с этим чуть позже? Сейчас я закончу один разбор…

— Угу. Я подожду, — сказал Физик и отошел к боковому окну. Там он неожиданно повернулся и внимательно глянул на Максима.

— А это что за юноша в блистательном вицмундире? Это у ваших горнистов и барабанщиков такая форма?

— Не знаю, что за форма, — раздраженно откликнулась Римма Васильевна. — А этот "симпатичный юноша" сейчас в парке устроил безобразную драку с командиром поста порядка.

— Да неужели? — усмехнулся Физик. И кажется, не поверил. — А на вид вполне воспитанное дитя, только слегка помятое.

— Это "воспитанное дитя", к вашему сведению, избило одного пятиклассника железным винтом…— Она со стуком выложила из сумочки болтик.

— Я не бил его винтом, — тихонько сказал Максим и ощутил пустоту и безнадежность. Потому что ничего нельзя было доказать. Но он все-таки попытался еще раз: — Я не бил. Это у него был винт. Он у меня его отобрал.

— Совершенно верно! А почему отобрал?

— Ну спросите у него! Я-то при чем? — сказал Максим так отчаянно, что это было похоже на негромкий крик.

— А ну-ка… Ну-ка веди себя прилично, — с тихой угрозой произнесла Римма Васильевна. — Это что такое? — И вдруг крикнула: — Ты как разговариваешь!

Максим вздрогнул. И скорее от испуга, чем от желания спорить, громко сказал в ответ:

— А вы как? Говорили "разберемся", а сами только кричите.

— Ух ты… — удивилась Римма Васильевна. — А ты, оказывается, орешек… — Она повернулась к физику: — Видите? А мы говорим: "трудные, трудные"… Самые трудные — не те, кто в туалете курит и с уро— ков сбегает, а вот такие. Благополучненькие с виду. У них уже язык подвешен, умеют со старшими спорить по всем правилам. Рассуждают!.. А еще собирался в пионеры!

— А может быть, сначала… — заговорил Физик, но вожатая торопливо сказала:

— Хорошо, хорошо. Сейчас разберусь с этим субъектом, и поговорим.

— Поговорим, — согласился Физик и стал лицом к окну. Римма Васильевна отчетливо сказала Максиму:

— Отвечай, почему затеял драку.

Отвечать было трудно: слезы скребли горло и вертелись в уголках глаз. Максим прошептал:

— Потому что он всегда лезет. И болтик отобрал.

— Почему ты не мог сказать учительнице или мне? Из-за какого-то паршивого болтика бросился избивать товарища!

Ну как ей объяснить? Из-за болтика! Как рассказать про Таню, про то, как она уходила из парка? Про борьбу со страхом, про отчаяние? Как?!

— У меня просто лопнуло терпенье… — с трудом сказал Максим.

— Что-о? — тихо протянула Римма Васильевна и часто задышала. — Ах, терпенье… А у меня? У меня оно железное, чтобы выносить ваши ежедневные фокусы? А?! Отвечай!

И она с размаху припечатала свою ладонь к лаковой крышке стола.

Пластина подскочила и дзенькнула.