– Верно сказано. – Сержант Йокаи, похоже, сам удивился, что соглашается с Иштваном, вместо того чтобы обрушиться на солдата с руганью. – Не вздумай мне тут сказать, что эти уроды-недоростки драться не умеют – еще как умеют! И не вздумай сказать, что им не под силу отнять у нас этот вонючий островок – уже бывало и такое! Так что наше дело – не позволить им отнять его снова, если хотим и дальше смотреть на звезды.

Куусамане, попавшие в дьёндьёшский плен, когда Обуда в очередной раз переходила из рук в руки, сейчас гнули спины на тяжелых работах в материковой части страны или на других островах, находящихся под властью экрекека Арпада. С дьёндьёшцами, попавшими в руки куусаман, происходило нечто, без сомнения, столь же скверное. Пленный раб может поднимать взгляд к вышним звездам, но много ли радости доставит ему их свет?

Иштван понадеялся, что ему не придется узнать это на своем опыте. Первые куусаманские шлюпки достигли берега. Солдаты выпрыгивали в воду и бежали к ближайшим укрытиям. Иштван и его товарищи открыли шквальный огонь, противники падали один за другим, но не везде береговые укрепления защитников обошли стороной залпы катапульт, и во многих местах высадка прошла успешно. Отовсюду слышались тревожные вопли – десантники уже начинали обходить с флангов передовые позиции обороняющихся.

– Отступаем! – кричал офицер. – Задержим их на склонах горы Соронг!

Отступление скверно действует на боевой дух любых солдат и тем более на дьёндьёшцев, полагавших себя народом воинов. Однако когда вставал выбор между отходом и перспективой оказаться в окружении, даже самые бесстрашные воители прислушивались к голосу здравого смысла.

Вокруг отступавших солдат рвались некрупные ядра.

– Пропади пропадом эти козлом деланные куусамане! – прорычал сержант Йокаи. – Надо ж было им притащить с собой легкие катапульты!

– Мы делали то же самое, когда отбивали у них Обуду, – напомнил Иштван.

– А все равно пропади они пропадом! – ответил сержант.

На это возразить было нечего.

Впереди вздыбилась черными фонтанами земля под ударами тяжелых ядер. Высоко над головами пронесся яростный вопль дракона. Йокаи был прав: к этой атаке куусамане и впрямь подготовились намного лучше, чем к той, что провалилась год назад.

Часть оборонительных позиций на нижних склонах горы Соронг уже пострадала от артиллерийского огня. Едва не падая в траншею, не засыпанную взрывами, Иштван высказал вслух то, что тревожило всех его товарищей:

– А удержаться-то мы сможем?

При всех своих недостатках сержант Йокаи имел одно достоинство – он никогда не юлил.

– Не от нас зависит, – ответил он. – Если косоглазые вонючки смогут закрепиться в здешних водах, им под силу будет затащить на остров достаточно солдат, чтобы задавить нас массой, и достаточно драконов, чтобы поджарить всех наших на лету. А если наш флот отгонит их, уже мы сможем перебросить подкрепления, а им не повезет.

Это звучало разумно, хотя солдату и неприятна была мысль о том, что судьба его находится в чужих руках. Только теперь, когда рота закрепилась на позиции, Иштван почувствовал, что голоден. В поясном кармане у него завалялась пара галет, и солдат торопливо сожрал их. В животе перестало бурчать. Кое-кто из его товарищей уже съел все, что смог прихватить из казармы. Дожидаться припасов со склада на вершине Соронга можно было еще долго.

Иштвану стало любопытно: жив ли Боршош и не лозоходец ли подал запоздалое предупреждение. Может, чародею пришлось сражаться, как настоящему офицеру. А может, он уже мертв или попал в плен, как многие дьёндьёшцы.

– Ничего не поделаешь, – пробормотал солдат.

Уже темнело – куда только день провалился? Сегодня на Обуде скучать не приходилось – и то хлеб. Иштван поплотнее завернулся в одеяло и попытался заснуть.

По тому, как неловко Скарню размахивал мотыгой, всякий, кто хоть малость понимал в крестьянском ремесле, сообразил бы, что этот человек вышел в поле мало не первый раз в жизни. Многие из альгарвейских солдат, шагавших мимо по проселку, сами были родом с таких же хуторов. Но они не ожидали увидать на полях Валмиеры никого, кроме крестьян, и не присматривались к побежденным слишком внимательно.

Когда последний рыжик скрылся за купой ореховых деревьев, капитан отложил мотыгу и глянул на свои ладони. По ним тоже было видно, что труд крестьянина для маркиза внове. Мозоли на ладонях были не застарелыми, желтыми и твердыми, точно копыта, – по краям их еще болтались клочки лопнувших волдырей.

Спина Скарню болела зверски. Плечи и бедра – тоже.

– Может, нам стоило все же сдаться в плен, сержант? – пробормотал он со вздохом. – Было бы легче.

Рауну развел руками – стертыми до такой же степени. Хотя старый ветеран и происходил из простонародья, до сих пор ему не приходилось трудиться в поле.

– Телу-то легче – тут не посумлеваешься, – ответил он. – Но если бы легче стало душе, мы бы сдались вместе со всей армией.

– У меня сил не хватило, – промолвил Скарню, – так что это очко на твой счет.

Грубая суконная рубаха и штаны натирали страшно. В прежней жизни маркиз ни за что не надел бы такую дерюгу. Но он не смог бы продолжать сопротивление захватчикам из лагеря для военнопленных, а те никогда не выпустили бы капитана, не убедившись, что боевой дух покинул его. Едва ли Скарню удалось бы обмануть альгарвейцев… и он очутился здесь, где бывшему офицеру приходилось изображать не предателя, а всего лишь земледельца.

– Если нас теперь поймают, – равнодушно заметил Рауну, – то пристрелят, конечно.

– Знаю. Так они поступали в оккупированных феодах Валмиеры в Шестилетнюю войну, – ответил Скарню. – Я изучал это в школе.

– Верно, – проговорил Рауну. – А потом, когда мы взяли те несколько маркизатов восточнее Соретто, то платили рыжикам той же монетой. Ежели кто на нас косо глянет – мы решали, что сучий потрох на фронте не навоевался, и давали огоньку.

Этому Скарню в школе не учили. На уроках выходило, что правда и справедливость всегда был на стороне Валмиеры. Скарню верил в это очень долго. И до сих пор хотел верить.

Он повел плечами, пытаясь расправить сведенные от боли мышцы. Полоть сорняки его в школе точно не учили. Мера безумия дворянина, вознамерившегося освоить ремесло землепашца, превосходила ту степень сумасшествия, которую принято было называть просто «эксцентричностью».

Скарню снова взмахнул мотыгой и в виде исключения сумел поддеть пучок осота, а не молодую пшеницу.

– Приятно знать, что не мы одни остались верны королю и державе, – проговорил он, изничтожая очередной сорняк.

– Да такие всегда есть, – отозвался сержант. – В чем нам взаправду повезло, так это в том, что мы такого отыскали. Обратись мы за помощью к любому другому… в здешних краях каждый второй крестьянин, а то и больше, не удивлюсь – сдаст нас рыжикам скорей, чем плюнуть успеешь.

– На то похоже, – мрачно согласился Скарню. – Только ведь не должно так быть, знаешь.

Хмыкнув, Рауну вернулся на какое-то время к прополке, уничтожая одуванчики и прочую зелень, которой на поле не место, с той же сосредоточенной яростью, что и альгарвейцев.

Наконец, когда оба добрались до конца борозды, сержант спросил:

– Сударь… ваше благородие, дозвольте как на духу сказать?

Он уже давно не называл Скарню «вашбродь» – в его устах почтительное обращение звучало укором.

– Иначе и не вздумай, Рауну, – ответил капитан. – Без твоих советов я бы недолго протянул.

– Дольше, чем вам кажется, пожалуй, но не в этом суть, – отозвался Рауну. – Сколько я сумел вызнать из разговоров, хозяин здешний, граф Энкуру, – тот еще негодяй.

– Доля правды в этом есть, спорить не стану, – согласился Скарню. – Но при чем тут… – Он запнулся, чувствуя себя глупо. – Крестьяне скорее потерпят в хозяевах альгарвейцев, чем графа Энкуру, – ты это хочешь сказать?

Рауну кивнул.

– То и говорю. Знавал я таких дворянчиков, что в жизни не догадались бы, к чему я клоню. – Он перевел дух. – И в этом часть той беды, в которую попала Валмиера, понимаете?